Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии…

Кажется, у Есенина и Айседоры почти не было «медового месяца» – того периода, когда влюбленные без ума даже от недостатков друг друга и испытывают терпение окружающих своей нескрываемой глуповатой нежностью, напоминающей всем «старым и опытным» о юношеской утопии «вечной любви», как об утерянном Эдеме. Эта же пара быстро начала ссориться, даже не найдя еще общего языка. А главное – кажется, Есенин не может простить Дункан, что до него она «возлюбила много» и многих. Он остается крестьянином, для него любовь неразрывно связана с жестокостью. Не только в обывательском смысле: «любит – значит ревнует, ревнует – значит бьет», но и с более романтическом. Вспомним его юношеские стихи:

Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,
Сядем в копны свежие под соседний стог.
Зацелую допьяна, изомну, как цвет,
Хмельному от радости пересуду нет.

Влюбившись, он хочет, чтобы любимая женщина принадлежала ему целиком и полностью. Айседора, может, и сама была бы рада (по крайней мере – на первых порах), но она воспитана в совсем другой парадигме и просто не может утратить своей самости, раствориться в любимом, а значит, он никогда не сможет быть уверен, что она его по-настоящему любит (впрочем, мы уже знаем, что и беззаветно любивших его женщин Есенин бросал).

Переводчица Лола Кинел оставила стенограмму диалога между Есениным и Дункан. Есенин говорил: «Танцовщики – как и актеры: одно поколение помнит их, следующее читает о них, третье – ничего не знает. Ты – просто танцовщица. Люди могут приходить и восхищаться тобой, даже плакать. Но когда ты умрешь, никто о тебе не вспомнит. Через несколько лет твоя великая слава испарится. И – никакой Айседоры! А поэты продолжают жить. И я, Есенин, оставлю после себя стихи. Стихи тоже продолжают жить. Такие стихи, как мои, будут жить вечно».

Почему ему было так важно сказать эти жестокие слова, что он даже попросил переводчицу о помощи? Хотел твердо знать, что удар попал в цель?

Айседора пыталась защищаться: «Скажите ему, что он неправ, скажите ему, что он неправ. Я дала людям красоту. Я отдавала им душу, когда танцевала. И эта красота не умирает. Она где-то существует… – У нее вдруг выступили на глаза слезы, и она сказала на своем жалком русском: – Красота ни умирай!»

Впрочем, есть и другое мнение. Его высказала поэтесса Надежда Вольпин, которая дружила с имажинистами. Она писала: «Да, там было сильное сексуальное влечение. Но любовью это не назовешь. Часто говорят, что он был влюблен в ее антураж – увядающая, но готовая воскреснуть слава, мнимое огромное богатство… Все так, но добавлю – не последним было здесь и то, что Есенин ценил в Дункан яркую, сильную личность. Невольно вспоминаются его слова: „Там, где нет личности, там невозможно искусство“».

Наверно, в отношении Есенина к Айседоре было и это. Казалось бы, кому, как не Есенину, такому ранимому и обидчивому, так остро реагировавшему на любую несправедливость, недооцененность, порой даже мнимую, легко было понять, как уязвима Айседора – немолодая уже женщина, с душой идеалистки, с глупыми мечтами о всеобщей гармонии? Кто, как не он, мог восхититься той смелостью, с которой она раз за разом декларировала свой глупый идеализм перед всем миром? Но, кажется, именно потому, что он понимал, что Айседора – творец, она личность – своеобразная, в чьих-то глазах смешная, но все же, несомненно, личность, он и стремился унизить ее. Есенин был ревнив к чужой славе, даже сиюминутной, преходящей – это отмечали многие его знакомые. Именно ее глупая непробиваемая уверенность в своей, – и Аполлона – правоте, способность не замечать насмешки (по крайней мере, не подавать виду, что заметила), была тем, чему он так завидовал, и что пытался разрушить.

Ирма Дункан вспоминает одну из сцен, разыгравшихся в доме на Пречистенке: «В один из… вечеров Айседора принимала нескольких гостей в своей студии. В мягко освещенной комнате, синие занавеси которой казались реющими далеко в пространстве, царила полная, почти религиозная тишина, ибо Айседора танцевала мазурку Шопена. На глазах у зрителей одно прекрасное движение таяло, сменяясь другим, не менее завораживающим. И когда последние звуки фортепиано замерли, и Айседора вышла к своим безмолвным, потрясенным друзьям, чьи увлажненные глаза говорили об их благодарности, возвышенное настроение было внезапно нарушено топотом дюжины ног по лестнице и полудюжиной нетрезвых голосов, приближающихся с хриплым хохотом и пьяными шутками. В комнату – безмолвный храм Айседоры – ворвалась орава поэтов-имажинистов во главе с Есениным и Кусиковым с его неизменной балалайкой. Верховная жрица, которая в любом подобном случае выгнала бы незваных гостей, со словами, хлещущими не хуже бича, приветствовала этих шумных последователей Бахуса и Аполлона.

С помощью друзей-переводчиков она сказала Есенину, которого счастлива была увидеть:

– Я сейчас буду танцевать только для вас!