Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии…

Пускай ты выпита[63]

другим, Но мне осталось, мне осталось
Твоих волос стеклянный дым
И глаз осенняя усталость.

О возраст осени! Он мне

Дороже юности и лета.
Ты стала нравиться вдвойне
Воображению поэта.

Возможно, начальный ритм и образы этого стихотворения подсказали стихи Пушкина:

Цветы последние милей
Роскошных первенцев полей.
Они унылые мечтанья
Живее пробуждают в нас.
Так иногда разлуки час
Живее сладкого свиданья.

Но в других его стихах того же периода мало смирения. Напротив, он старается эпатировать читателей грубостью и цинизмом, не забывая при этом намекнуть, что настоящей причиной этой грубости являются страдания чуткой и ранимой, обманутой души.

Пой же, пой. На проклятой гитаре
Пальцы пляшут твои вполукруг.
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний, единственный друг.

Не гляди на ее запястья

И с плечей ее льющийся шелк.
Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашел.

Я не знал, что любовь – зараза,

Я не знал, что любовь – чума.
Подошла и прищуренным глазом
Хулигана свела с ума.

Пой, мой друг. Навевай мне снова

Нашу прежнюю буйную рань.
Пусть целует она другова,
Молодая, красивая дрянь…

По интернету кочует версия, что именно эти стихи посвящены Айседоре Дункан. Мне в это не верится. Даже при любви Есенина к эпатажу, даже при том, что Дункан не знала русского, вряд ли бы он стал «прилюдно» называть ее «дрянью» (а в опущенных строфах еще менее цензурные слова). И едва ли, будучи почти на 20 лет младше Дункан, он стал бы назвать ее «молодой дрянью».

Илья Шнейдер предполагает, что Есенин вспоминал об Айседоре, когда писал эти строки:

Мне грустно на тебя смотреть,
Какая боль, какая жалость!
Знать, только ивовая медь
Нам в сентябре с тобой осталась.

Чужие губы разнесли

Твое тепло и трепет тела.
Как будто дождик моросит
С души, немного омертвелой…

И, скорее всего, именно Айседору вспоминал Есенин, когда писал в поэме «Черный человек»:

Был он изящен,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою.

Примечательно, что и в этом стихотворении, и в поэме, как и в «Пускай ты выпита другим…», героине (кем бы она ни была) посвящены только первые два четверостишия, все остальное – это длинный монолог поэта о его судьбе, о его печалях и о неумолимом ходе времени, который он ощущает все яснее.

Законный брак…

Айседора решает увезти Есенина в Европу. Пусть там увидят его талант! И пусть он увидит, что существуют не только московские пьяные компании и, может быть, сам изменит свою жизнь. Разумеется, это – очень утопический план, и скептик мог бы сразу предсказать, чем он закончится – Европа напугает «крестьянского поэта», языковой барьер только усилит его желание прикладываться к бутылке. Позже Есенин будет жаловаться, что Айседора его обманула, оказалась вовсе не миллионершей, что «…если бы Изадора[64] не была сумасбродной и дала мне возможность где-нибудь присесть, я очень много бы заработал и денег… У Изадоры дела ужасны. Адвокат дом ее продал, библиотека и мебель расхищены, на деньги в банке наложен арест… Она же, как ни в чем не бывало, скачет на автомобиле то в Любек, то в Лейпциг, то во Франкфурт, то в Веймар. Я следую с молчаливой покорностью, потому что при каждом моем несогласии истерика». Но перед поездкой оба еще полны радужных надежд – вопреки всему, что уже знали о себе и друг о друге. А еще они собирались узаконить свои отношения. Айседора опасалась, что без регистрации брака их дурно примут в ее родной Америке, бывшей тогда весьма пуританской страной.

А. Дункан и С. Есенин

Есенин отправляет записку Луначарскому с просьбой выдать ему паспорт для поездки за границу и поспособствовать изданию в Берлине советских поэтов. И получает необходимый документ в конце апреля 1922 года.

А 2 мая рано утром Сергей Александрович и Айседора зарегистрировали брак в загсе Хамовнического Совета.