Любовь вслепую

За столом повисла тишина – Пью не желал говорить о бывшей невесте. А меня почему-то несло.

– Или, может, ты много работал? Не уделял ей достаточно внимания? – Зачем я цепляла его? Наверное, потому что собственная боль рвалась наружу. – Тоже дозировал выделенное ей количества тепла, как мне?

Взгляд Эггерта был опущен, я не могла расшифровать выражение его глаз.

– Лимит твоего тепла для меня исчерпался в лабиринте, так? Финита ля комедия.

Грустные слова, на самом деле. И, не знаю почему, я добавила:

– Мне его не хватает, этого тепла.

Честным быть сложнее, но правильнее. Когда что-то выплескивается из тебя наружу, оно уже не так сильно царапает изнутри – я поняла это по людям, которые приходили ко мне изливать боль. Все верно: боль нельзя держать невысказанной, она, запертая в сердце, убивает.

– Дай мне руку.

Голос Пью мягкий, почти как тогда, в самом начале. И легла на стол его открытая ладонь – теплая, притягательная.

– Нет, я больше не касаюсь тебя. – Одно дело быть честным, другое – погружать себя в новую агонию. – Я, знаешь ли, сполна испытала значение твоих слов о том, что расслабленный человек чувствует боль острее. Больше проверять это на своей шкуре не хочу.

– Кристина…

Он не смотрел мне в глаза, он смотрел чуть ниже моего подбородка.

– Нет.

– Дай…

– Я доем, и мы выдвигаемся.

– Мне…

Я мотнула головой, дожевала блин, запила его чаем.

– Руку.

А хотелось. Очень хотелось. Просто положить свои пальцы на его, просто ощутить нежность, собственную, хоть на секунду, нужность. Эта рука не могла быть привлекательнее, если бы даже держала дорогущее экстази, способное унести в рай. Она сама по себе была раем.

Зачем ему это? Зачем он мучает меня? Из жалости? Просто потому, что я призналась в собственных эмоциях?

– Я все поняла, Пью, я все увидела, знаешь. – Трагедию в собственном голосе уже не имело смысла скрывать. – Пропасть между нами, социальную разницу. Ты живешь там, где солнце, ты одержим великими идеями, которые можешь и намерен воплотить в жизнь. Я – житель темного дна без планов даже на следующую неделю. Девчонка без моральных принципов и без стержня.

Рука продолжала лежать, ожидая мою, и это пронзало душу насквозь прутом.

Я не коснусь её. Нам друг до друга никогда не дотянуться.

Но как бы хотелось… Хотя бы на бесценную минуту ощутить себя в тепле. Вновь мирной, без мыслей, знающей, что тебя защитят. Вернуться бы в тот «домик», когда на мне его руки и ноги. И ты – как маленький пригретый котенок, способный мурчать от рассвета до заката.

Эггерт молчал. Кажется, это что-то для него значило, этот жест. И он ждал моего касания.

– Хочешь, чтобы я рыдала потом, уходя? А я должна буду уйти. Сомневаешься, что я умею плакать, хочешь это увидеть? Тебе нравится смотреть на мои страдания?

Он не ответил. Думала, он уберет руку, но он лишь перевернул её и накрыл своей ладонью мою. Тепло, тепло, сразу, будто в дымке… Из зимы в лето.

Разрывать наше касание было все равно, что отрывать пласт души вместе с кожей.

– Я же сказала, что я тебя больше не касаюсь.

Я выдернула руку.

Отодвинула тарелку и кружку с чаем, кивнула: «Спасибо». И отправилась к себе в комнату.

Одежду он принес мне в спальню – другие джинсы, кофту с капюшоном от серого спортивного костюма. Штаны, конечно, имело смыл сменить: мои изрядно запылились. Вот только влезть в джинсы Стеллы не получилось. Я никогда не была «коровой», но в этот момент себя ею почувствовала: невеста Эггерта была, оказывается, изящней в икрах и лодыжках.

– Нет во мне грациозности твоей невесты, – покачала я головой, – малы.

Пью, привалившись к косяку, смотрел на мои переодевания. Я его не гнала: чего он не видел? Меня в плавках, меня без плавок. К черту лишние стеснения.

– Можешь дать мне штаны от этого же костюма? – Я указала на серую кофту. Они точно должны быть шире снизу.

– Сейчас принесу.

Штаны подошли. Теперь, накинув на голову капюшон, я выглядела как конспиратор – наружные камеры мою внешность уловить не смогут.

– Еще мне нужны солнцезащитные очки.

– В машине затемненные стекла.

– Не в этом дело.

– А в чем?

Я смотрела на дневной свет снаружи. Через дорогие высокие окна. Еще раз с утра успела оценить интерьер квартиры, вензельную ткань на шторах. Все очень красивое, классное, чужое.

– Мои глаза отвыкли от яркого света. – Он, конечно, не видел, насколько тусклыми были «дни» в Дэйтоне. Их и днями-то назвать было нельзя, не то что здесь. – Найдешь?

– Да, найду.

Хорошо. Я собиралась пройти мимо него в коридор, но Эггерт неуловимым жестом остановил меня. Прижал к стене – его взгляд расслаблен, как тогда, когда он был слеп. Все-таки Пью привык полагаться на чувства, запахи, некие другие внутренние сенсоры. И сейчас он делал то же самое – вдыхал меня. Вырваться я не успела, он меня поцеловал. Он все-таки сделал это – коснулся меня, – и в моем воображении мы перенеслись в прихожую его Дэйтонской квартиры. Когда впереди неторопливые ласки, изучение меня кончиками пальцев, когда бури не ждешь. Так нельзя… Его губы оставляли дорожки на моей щеке, дыхание горячее.