Люди «А»

Мы всё-таки вышли к больнице. Правда, с другой стороны. Что в итоге и спасло нам жизнь. С этой стороны у здания больницы оказались укрытия — морг и котельная. И как только мы вышли из-за них, чтобы рвануть к окнам больницы, басаевцы окатили нас проливным дождём из свинца. Стало понятно, что все подходы были заранее пристреляны бандитами. Мы успели спрятаться за котельной.

Тут до меня дошло, что точке на карте соответствовало место на пустыре. К укрытию мы вышли только благодаря ошибке провожатого. Скажи я ему, что идём не туда — мы бы взяли «правильный» курс и вышли на пустырь, где нет укрытий. И нас бы уже не было в живых.

Мы укрылись за стеной котельной. Из окон можно было прицельно стрелять и подавлять огневые точки противника. Это давало хоть какой-то шанс.

Штурм начался в четыре утра.

Басаевцы за полтора часа уже знали, что мы пойдем — перехватили переговоры на открытой частоте. Армейцы тоже отличились — за час до боя стали прогревать технику. Здесь и дурак догадается, что будет штурм.

В первые же секунды боя началось что-то невообразимое.

Плотность огня была такова, что деревья в момент становились голыми. Листва осыпалась как бумага, порезанная на тысячи кусочков. Террористы были вооружены пулеметами и гранатометами, и один басаевский «виртуоз», как сейчас помню, отбивал очередями кричалку фанатов «Спартака»: та, та, та-та-та! А у нас были автоматы. В окнах боевики поставили заложников, используя их как живой щит. Нам было запрещено применять крупнокалиберные пулеметы, чтобы не пострадали невинные люди.

У меня был пулемёт Калашникова, самовольно взятый с собой. Но палить из него очередями в сторону больницы я не мог — пострадали бы заложники. Только прицельно, только одиночными.

В это время наши ребята брали корпуса больницы. До последнего было неизвестно, есть там чеченцы или нет. Ворвались в инфекционное и травматологическое отделения, но нашли только пустые койки и тарелки с остывшей едой. Стало ясно, что всех заложников согнали в главный корпус. А на улице продолжалась мясорубка, плотность огня чеченцев была страшная.

Уже было понятно, что атака захлебнулась. Трое двухсотых и несколько раненых бойцов лежали под огнём. Выбраться самим у них не было шансов. С этого момента эвакуация с поля боя наших ребят стала основной задачей.

Вдруг я увидел бегущую фигуру. Боец сделал бросок к окнам больницы. По нему поливали свинцом из окон. Но он продолжал бежать.

— Твою мать! — вырвалось у меня.

Это был Виктор Иванович.

Как рассказывал потом Сережа Филяшин, который шел в одной с Блиновым боевой тройке, они начали движение вместе, но Виктор Иванович рванул вперед напролом и его потеряли из виду.

Для него штурм не был кончен. Он пошёл в атаку один.

Блинов добежал до больницы, до Главного корпуса. Потом выяснилось — он был одним из трёх, кто вообще смог до него добраться.

Блинов подобрался с торца, с угла. Там была небольшая мёртвая зона. Достать его свинцом было нельзя.

Тут я увидел, как из окна полетела граната. Потом вторая, третья. Блинов ловил гранаты руками и забрасывал их обратно в окна.

Но долго это продолжаться не могло. Блинов не мог войти в корпус, а помочь ему было некому. Мы тоже не могли. У нас было задание — вытащить с поля боя, раненного в ногу Фёдора Литвинчука.

Он лежал перед нами рядом со своим напарником Андреем Руденко. Федю мы звали «форточник» — он был небольшого роста, как раз для проникновения в пилотскую кабину воздушного судна. А вот у Андрея был позывной «Ломоносов», за богатырское телосложение, русую шевелюру и голубые глаза, как у великого русского учёного. Оба находились в пяти метрах от нас, за маленькой кучей песка. Но пройти эти пять метров и остаться в живых не было никакой возможности. Только с третьей попытки, на исходе четвёртого часа боя, нам удалось их вытащить из-под огня.

В рации вдруг захрипело:

— Соколов «двухсотый».

Дальше другие фамилии и слова «трехсотый», «двухсотый», но их я уже плохо слышал. Мой друг Генка Соколов погиб.

Тогда я не смог взять себя в руки, у меня все поплыло. Я сел и пытался дышать ровно, но получалось плохо.

— Блинов «трехсотый», — услышал я как сквозь вату. «Значит, Виктора Ивановича всё-таки зацепило», — подумал я. Но «трехсотый» казалось нам ерундой по сравнению со страшным «двухсотый». Смерть Гены — это меня, что называется, «накрыло».

Дальнейшее я помню плохо. Если честно — мне было уже почти всё равно.

Помню, я полез на крышу морга. Я хотел погасить точку противника огнём. Мне мешали деревья, я пытался вылезти на плато. Почти залез, как кто-то снизу дёрнул меня за ноги. Им оказался Саша Автаев.

— Ты чё, совсем? Ляжешь на эту крышу, одной минуты не проживёшь, — орал он на меня, возвращая в реальность.

Я ему за это по гроб жизни благодарен. Он спас меня от верной смерти. Но тогда я это не очень понимал.

Дальше вспоминаю себя у Главного корпуса больницы. С двадцати пяти метров я видел в прицел смертельный ужас на лице заложника. Террорист прятался за ним, за его телом, держа свою голову за головой своей жертвы. Я не мог выстрелить.