Люди и измы. К истории авангарда

Как известно, Бахтин толковал понятие карнавал и строго исторически, и расширительно. Уже в своей диссертации «Рабле в истории реализма» он в качестве одной из глав поместил небольшую статью «Рабле и Гоголь»[345], где исследовал связь Гоголя с народной смеховой культурой его родины, используя основные категории своей книги о Рабле. Еще более свободно он подходит к этому вопросу в беседе с В. Д. Дувакиным, где применяет понятие «карнавальности» к нескольким фигурам русской культуры начала XX века, в частности к Маяковскому[346]. Правда, Бахтин каждый раз замечает, что это лишь какие-то черты «карнавальной стихии», совмещающиеся с иными качествами и проявляющиеся в иной историко-культурной среде. Такой подход позволяет воспользоваться этим определением как емкой метафорой, а не термином, имеющим конкретно исторический смысл.

По Бахтину, главное, что отличает карнавал от любого другого народного праздника, – его всеобщность (это остановка, временная отмена всей «серьезной» жизни) и его «миросозерцательный» смысл. Этот смысл состоит в отрицании, осмеянии всех реалий и ценностей «нормальной» жизни, их переворачивании, выворачивании наизнанку. В карнавале участвуют все: весь народ временно живет по обратным законам – законам смеха. Человек, неожиданно попавший на карнавал и незнакомый с его законами, был бы потрясен не меньше, чем зритель на выставке «Бубновый валет»: карнавальная оплеуха или непристойность показалась бы ему столь же оскорбительной, как и «самум искривленных тел» любителю классического искусства. «Бубновый валет» перевернул все принятые в обществе, привычные эстетические категории: прекрасного и безобразного, высокого и низкого, идеального и грубо материального.

Одно из самых шокирующих впечатлений на выставке было связано с трактовкой образа человека. В карнавальных, как и в театральных, формах (в отличие от изобразительных) главное место занимает человек (и/или антропоморфные фигуры). Поэтому неудивительно, что в живописи участников «Бубнового валета» 1910 года преобладали портреты, имеющие, по словам Волошина, «с первого взгляда вид чудовищный и ужасающий»[347]. Комическое снижение сказалось не только в опредмечивании человека, «натюрмортном подходе» (впервые отмеченном Волошиным), но и в утрировке индивидуальных черт, превращающей, по словам того же критика, портреты Машкова и Кончаловского в серьезно трактованные шаржи.

Карнавальный смех, по Бахтину, универсален, «направлен на всё и на всех (в том числе и на самих участников карнавала)»[348]. В портретах Машкова осмеивается разом и социальное положение модели (смешны как респектабельная франтиха, так и поэт или художник), и традиция обстановочного портрета, и мифологема Прекрасной Дамы, и представление о хорошем вкусе. Нет, не осмеивается, а омывается веселым, «ликующим» (выражение Бахтина) смехом, с его помощью очищается от штампов. Трудно определить, чем так хорош, например, «Портрет В. П. Виноградовой», довольно неуклюжий по рисунку, со стандартно посаженной фигурой на почти китчевом фоне и нахально размалеванными лицом и руками. Среди машковских портретов этого периода есть, бесспорно, более совершенные. Знаменитый двойной автопортрет с Кончаловским также, если быть к нему строгим, довольно натуралистичен, суховат по живописи и откровенно цитатен. И все же эти полотна радуют совершенно особенным образом; глаза впитывают пародийные находки автора, гротескные преувеличения, цветовые дерзости, и, как писал критик, губы сами собой «растягиваются до ушей»[349]. Не психологизм, не черты идеала в облике человека, даже не красота живописи, но смех становится основой, смыслом образа.

Один из главных объектов смеха – сам художник. Автопортреты бубнововалетцев дают все вариации карнавальной травестии, переворачиваний: это и отрицание «высокого» в самом статусе художника и его занятия – «святого искусства» (физические упражнения, спорт будут поважнее), и подчеркнутая прозаичность собственного облика (Кончаловский), и напяленная на себя Ларионовым маска «дурака» (опять же в карнавальном значении). Волошин заметил: «…в его талантливости есть что-то весело-дурацкое. Стоит только посмотреть на его „Автопортрет“ или на „Солдат“»[350]. Уместно вспомнить и о сравнении Ларионова с Рабле[351] и его персонажами[352], которое в разные годы делали знавшие его люди.