Люди и положения (сборник)

Проходит час и другой. Через три часа Спиридон закручивает и гасит своего alter ego. На лестнице остается одна вьюга. Ей странен швейцар в подштанниках. Еще она молчит. Он засыпает. Она рыщет по всем маршам и колесом скатывается вниз.

Ночью, косо озаряемые снизу обоими Спиридонами, несравненно медленнее стариковых калош, по лестнице подымаются ноги девятнадцать двадцатых с пристукиванием и припаданием, приличными такой… неправильной дроби.

IV. Возвращенье

– Представь, так в цене и не сошлись. Не стоило и пускать. Я вот к тебе зачем, Сережа. Не странно ли, душа моя, дома ты как-никак четвертые сутки; сын мне родной как-никак; и – офицер; да и интересно ведь это, черт побери, – дьявольски; а между тем…

– Бросьте, папаша. Вы про войну? Так ведь я молчу не случайно. Есть причины. Как-нибудь расскажу. Как-нибудь потом. Когда надо будет.

– Сделай, душенька, одолженье. Я за язык тебя не тяну. Только, согласись, дико. Ну, ну, ну – будь по-твоему. Потом, потом. Напомню.

– Вот именно. Напомните. Условимся. Вы мне скажете: обида.

– Оби…? – Но послушай, душа моя, так не годится. Что за скверные загадки? Ведь-ведь-ведь у тебя Георгий. Ты его… Получил же ты его как-нибудь?

– Бедный. Вы не поняли. Я не так. Я не про такую обиду. В этом отношении все у меня и у всех – блестяще. Нет. Я вам как-нибудь расскажу – как рождаются народные песни.

1922

<Из прозы конца 1930-х годов>

– Да что у тебя помолвка? Ликерные, водочные, десертные, мадерные и еще какие-то. Как это ренсковые? Ренсковые бывают погреба, а не стекло. Нет, милочка, как хочешь, а что-нибудь одно, либо твое баккара, либо бабушкин хрусталь, а вместе я не позволю. А вилки, вилки? Раз, два, три, четыре, пять… что ты – смеешься? Пора понять, что мы не какие-нибудь толстосумы суконщики, чтобы устраивать осмотр фамильного серебра. Конечно, у Бергов или Туркиных… Как под руку? Да чем же это под руку. Во-первых, я ничего не говорю, а во-вторых, совершенно наоборот. Помни про коленку. Опять, того гляди, забудешь и, чего доброго, это самое. А кому пользы, если ты сляжешь. Теперь о другом. Ты на уличный градусник смотрела? Хорошо. А на комнатный? Вот видишь. А еще ты всегда заступаешься за Фидель.

Как полы в гостиной и зале, так на кухне по таким дням с утра терли всякую всячину вроде орехов и пряностей в тесто, сыра для сухариков с пармезаном, гарнирный хрен, но более и усерднее всего – горчицу с прованским маслом к заливным и салатам, и всегда забывали, что из столового судка с тремя гнездами можно брать только по графинчику, если же за уксусницей вынуть и перечницу, он опрокинется под тяжестью оставшейся масленки.

Но был второй час дня. Главная тяжесть чадной стряпни была позади. Ее разгар миновал. Стреловидные струи горячего пара и лопающееся бульканье нагревающегося предвещали ее близкий конец. Горько пахло бисквитной гарью на желтке и цедре и запекшимся салом мясной корочки. В кухне, кроме кухарки Федулии, ничем не заслужившей, легкомысленного прозвища Фидель, которым ее наделил Александр Александрович, топтался Ерофей и хлопотала его жена Агафья.

Фидель брала их по званым дням в подручные и приставляла Агафью к резке овощей, потрошенью птицы и всякой судомойной и черной работе. Но неизвестно, в чем сказывалась помощь Ерофея. Он все на свете понимал буквально и теперь, пока жена его с расторопным кузнечно-слесарным лязгом толкла миндаль с сахаром, по-блошиному подпрыгивавший из ступки, караулил у двери кастрюли с шипящими варевами, чтобы сразу же преградить им выход, если бы уходя они вздумали улизнуть из дому на лестницу.