Люди и праздники. Святцы культуры

Наша история началась не на поле битвы и не на ложе любви, а на кухне – у костра, где был приготовлен первый обед, сделавший приматов людьми. Открытие кулинарии, позволявшей лучше и быстрее усваивать собранное и пойманное, уменьшило челюсти, освободив в голове место для увеличившегося мозга. Спровоцировав эволюционный скачок, застолье создало не только человека, но и общество. Костер, требовавший любовной заботы, превратился в семейный очаг, куда имеет смысл возвращаться.

Первыми поварами были кухарки. Привязанная к месту детьми, самка, научившись готовить, стала женщиной, а может, и женой. Более того, сидя у огня, стадо превратилось в компанию. Животные предпочитают есть поодиночке, люди – вместе. Так необходимость стала роскошью, потребность – наслаждением, еда обернулась дружбой. За обедом физиология встретилась с психологией, образовав старшее из всех искусств – трапезу.

Приготовление пищи есть духовное упражнение с физическими результатами. Остальные искусства меняют душу, это – еще и тело. Плотская природа гастрономии унижает ее в глазах толпы. Ведь кухня обращена к низу, что равняет ее с сексом. В обоих случаях речь идет об инстинктах. Преодоление их ставит себе в заслугу аскеза, но мудрость не в том, чтобы отказаться от животного начала, а в том, чтобы преобразить его так, как это умеют делать пир и любовь. Бренность того и другого оборачивается благородством соразмерности. Обычно искусства апеллируют к вечности, эти живут мгновением, продлевая его.

Почти поровну поделив жизнь между кухонным, письменным и обеденным столами, я не перестаю поражаться их кровному родству. Сидя за столом и стоя у плиты, я, никогда не уверенный в том, что получится, надеюсь только на упорство, которое ведет к цели путями, неведомыми нам самим. Общность кулинарных и читательских метафор выдает больше, чем скрывает. Глотая книгу, как обед, и обед, как книгу, мы перевариваем содержимое переплета и тарелок, превращая чужое в свое – в себя.

22 октября Ко дню рождения Роберта Раушенберга

Он служил мостом, соединяющим Джексона Поллока и Энди Уорхола. Другими словами, Раушенберг еще верил в красоту, но уже искал ее не в своем подсознании, как это делали абстракционисты, эти последние романтики ХХ века, а в окружающей действительности, какой бы убогой она ни казалась. Он искренне жалел тех, кто отказывался видеть прелесть банального лишь потому, что мы к нему привыкли.

Для Раушенберга не было ничего уродливого. И этим он отличался от того иронического отношения к реальности, которое было присуще мэтрам поп-арта. Они рисовали консервные банки, чтобы объяснить, оправдать или обвинить современную культуру. Раушенберг их писал, потому что они ему нравились. Хрестоматийное “Когда б вы знали, из какого сора” в данном случае надо понимать буквально. В своих композициях Раушенберг использовал мусор, собранный на улице. Он любил делать из ничего что-то. Этому он научился у матери-индианки. Однажды она сшила сыну штаны из сюртука ее умершего брата.

В работах Раушенберга тоже много заплат. Они подчеркивают разностильность и разноприродность его материала. Фотографии соседствуют с игрушками, настоящие вещи с нарисованными, потеки краски с картонными лоскутами. Раушенберг – певец фактуры. Сложенная в виртуозных комбинациях мягкого и твердого, гладкого и шершавого, она звучит со стены немым концертом, напоминая ту музыку футуристов, которую нам открыл русский авангард.

У Раушенберга есть еще одна – локальная – заслуга: он открыл Сохо. В начале 1960-х, вместе со своим теперь не менее знаменитым другом Джаспером Джонсом, Раушенберг скитался по трущобам Даунтауна до тех пор, пока не увлек в этот полуразрушенный индустриальный район богему. В те тяжелые годы друзья жили украшением витрин, в том числе и таких дорогих магазинов, как “Тиффани”. Трудно придумать больший контраст с мусорными коллажами молодого художника. Разбогатев, Раушенберг жертвовал миллионы. Но его и бедным все любили. Друзья сравнивали его с сенбернаром – большой, веселый, добродушный.

23 октября Ко дню рождения Энга Ли

Его “Крадущийся тигр, затаившийся дракон” собрал в кассах сотни миллионов, получил десять номинаций на “Оскар” и четыре статуэтки, включая, естественно, “За лучший фильм на иностранном языке”.

При этом надо отдавать отчет, что все дальневосточное искусство развивалось в русле китайской традиции, служившей Восточной Азии той же опорой, что Эллада – Европе. Это относится и к шедевру Энга Ли “Крадущийся тигр, затаившийся дракон”.

Со старой китайской поэзией фильм делит трактовку художественного произведения как чувственного иероглифа, импрессионистской криптограммы. Это – зашифрованная инструкция к переживанию того невербального опыта, который позволяет зрителю – или читателю – преодолеть расстояние, время и культурные барьеры, чтобы вступить в мгновенный контакт с автором.