Люди, лодки, море Александра Покровского

Больше бодрости! Больше веселья! Ребята, на девяносто девять процентов – это труд напрасный. Это бросовый труд. Не надо отчаиваться, ибо главным в деле воспитания является смех.

Чаще всего над самим собой.

***

Ах, Николай Васильевич! Полноте, батенька, полноте, вы, вы, вы – мое единственное утешение, вы отрада моя во дни гонений, во дни тягостных раздумий… да… Гоголь… Когда хозяин предлагает «дать мне в жало», я почему-то всегда вспоминаю, какой был у Гоголя нос – это был нос литературного кумира, кулинара пиндаровых сладостей, фармацевта я уж не знаю чего… да… все мы вышли из этого носа. Я думаю, все. Потому что иное место для выхода представляется мне совершенно неприемлемым. Ах, Николай Васильевич, дорогой мой, душка, Боже ж ты мой, ужас, ужас до чего хорошо, хорошо-то как, Господи! Особенно вот это ваше: «Знаете ли вы…» – чудо, здорово, дрожь, прохлада понимания, слов нет, одни рыданья… Я бы воздвиг вам памятник, кабы не лень. После чего я бы воздал вам должное, описав все памятники, на которых возвышаются ваши литературные конкуренты, последователи, подражатели либо же клевреты. А также я обошел бы места, на которых, по моему разумению, должны будут возвышаться окаменевшие лики ныне здравствующих литераторов… качество литературных изысков которых оценивается литературными премиями. Боюсь только, жидкости не хватит. Из околохвостных мешков.

Вот!

***

Не люблю о смерти.

Лучше о жизни и о том, сколько в ней всего – нового, необычного, манящего.

И она искушает, выражаясь литературно, она соблазняет, бросает тебя, снова подбирает и возносит до небес.

***

Ах, язык, язык. Русский, между прочим, язык.

Сколько же в тебе еще неясного, непривычного, неизведанного?

И мне все кажется, что мы только в начале пути; мы словно вошли в пещеру, битком набитую всякими сверкающими штуками, и ощупали только что-то там у входа.

А ведь это всего лишь слова. Но они живут и здравствуют, и мужают, и стареют, и умирают.

Они ищут друг друга.

Иногда всю жизнь.

Находят и влюбляются, сочетаются браком, которому остаются верны.

***

О русском языке.

Мне очень хочется, чтоб он был вкусным, всегда новым, свежим, упругим.

Каким был язык и Пушкина, и Гоголя, и Лескова, и Чехова, и Грина, и Паустовского, и Пришвина, и еще Бог знает кого, Белинского, например.

И чтоб в любом столетии звучало:

«Когда б не смерть, а забытье,

Чтоб ни движения, ни звука…»

Мне хочется, чтоб говорили: «Ох уж эти русские! Вот они как скажут, так это все… вы знаете… даже слов не подобать».

И тут мы, скорее всего очень плавно, перешли к русскому мату – еще одному языку, который у нас не то чтобы совсем под запретом, а, как бы это помягче, не всегда и не всем удобен и по времени и по месту.

Так вот о мате.

На нем говорят: постовые, городовые, деятели искусств, молочницы, воспитательницы детского сада, министры, парламентарии, телеведущие, палубные матросы, адмиралы, сановники, садовники, налоговики, банкиры и прочие, прочие.

Мат – наше единственное национальное достояние. (Стоит оговориться – мне так думается.)

Мат мог бы даже сыграть роль объединяющей общенациональной идеи. (Мне кажется, к этой мысли стоит присмотреться.) Ибо! Ничто так не объединяет нацию, как язык.

Правда, это своеобразный язык.

И этот язык всегда неуместен там, где нет половой однородности.

(Объяснимся.)

Значит, там, где одновременно присутствуют существа противоположного пола, осознающие себя таковыми: только настоящие мужчины и женщины.

Там же, где есть только мужчины или только женщины, пусть даже сверхнастоящие; а также на школьном дворе, где половые признаки пока еще недоразвиты; а также в иных местах, где различие между полами немногого стоит – он цветет очень пышно (к примеру, на подиумах и в творческих мастерских).

Странной выглядела бы, скажем, для француза или же англичанина мысль о том, что половиной своего словарного запаса он не всегда может пользоваться.

Не здесь ли корни дикого и загадочного русского бунта? Человек, говорящий сразу на двух языках (один вслух, другой про себя, причем на втором явно больше), может скопить столько всякого…

Хотя, может быть, не мое это дело. (Всему виной академический стиль – тянет нас, понимаете ли, не туда.)

Мое дело – писать. (Вот именно.)

И я пишу. (Очень хорошо.)

И при письме всегда пользуюсь формулой: «Beликую оздоровительную силу русского мата нельзя разменивать по мелочам».

Там, где можно его заменить – заменяю, где нельзя – оставляю.

Так появились на свет выражения: «клиторный бабай», «корявка ишачья», «вымя крокодила», «тетины пролежни», «трепетные семяводы», «недоношенный эмбрион кашалота-карлика», «червивая Испаньола», «етишкины водопроводы», «тесные пещеры принцессы Савской», «ететь тебя вертеть», «упрямое полено старины Джузеппе» и так далее.

Сочные, они помогают держать в строгости пафос.

Пафос вообще может существовать только в чрезвычайно укороченном виде. (Мои наблюдения.)

Иначе он перерастает в пошлость.

Смех играет роль садовых ножниц. Он укорачивает пафос, продлевая тем самым ему жизнь.

Гоголь называл смех порядочным человеком. Очень хочется к нему присоединиться.