Люди на болоте. Дыхание грозы

соблазн смущает: не упускай, не теряй такой возможности. Мало других

забот, так еще гадай, вступать или не вступать в партию! Думай, как быть с

доверием бдительного, принципиального товарища Башлыкова!..

Остроумная ирония исчезла, как дуновение ветерка. Покачиваясь на

бричке, не замечая, что лес уже отступает и начинается серое, ветреное

поле, озабоченно, раздраженно думал: невесело жить так, балансируя как

циркач на проволоке. Да еще под бдительными взглядами, каждый из которых

может заметить в нем то, что загубит его. Ходить рядом с этой лысой гиеной

Апейкой, который, кажется, в любую минуту готов запустить смертельные

когти. Такой аккуратный, старательный перед этой гиеной, а он хотя бы

посмотрел когда-нибудь приветливо. Все время такое ощущение, будто

подозревает в чем-то или даже что-то знает... Глупости, конечно: не знает

ничего; если б знал - не молчал бы! А все же берет сомнение: а что, если

знает да следит, чтоб захватить с поличным, припереть к стенке?.. Зубрич

рассудительно успокоил себя, но успокоения полного не было. И как могло

прийти успокоение, если, зная, что гиене этой пока ничего не известно,

понимаешь и никуда от этого не уйдешь: гиена эта - самая опасная! В любую

минуту может вонзить когти!..

Эта ненависть вызывает в сердце Зубрича мстительную радость: досталось

однажды и гадюке этой. Сильно впились в товарища председателя

райисполкома, в самые чувствительные места, стрелы, пропитанные

разъедающим ядом, которые он, Зубрич, вовремя метнул. Прицел был точный,

все факты - правдоподобные, ни одного не отбросишь, как выдумку. Записочки

стали материалами, авторитетными партийными документами. Получили уже

надлежащую оценку и, может быть, еще послужат. А мы можем и дополнить

их... "Вот это надежно, - рассудительно заключает заведующий райзо, тихо

покачиваясь на бричке, что медленно ползет дорогой через поле. - Здесь и

риска никакого и почти полная гарантия, что будет польза. И психологически

и политически - безупречное средство в теперешней ситуации".

Он доведет начатое до конца, он увидит товарища Апейку не таким гордым,

- общипанным, презираемым всеми, растоптанным. Он не пожалеет ни времени,

ни таланта. Он сделает это с радостью: кроме всего другого, он помнит, что

от этого во многом зависит безопасность его самого...

Подумать только, в каком гадючьем гнезде изворачивается он целые годы.

И в какое время. Ежедневно встречается, здоровается с Харчевым - этой

грубой скотиной, которую революция подняла на районную высоту. Этой

гадюкой, которая опасна не только более Башлыкова, но и Апейки.

Безграмотное, недалекое, тупое животное это одним взглядом заставляет

леденеть Ему достаточно одного только факта - и можно распрощаться с

жизнью. От этого пощады не жди!..

И в таком гадючнике он ходит, ест, спит, шутит даже!

И его еще ругают некоторые лесные дикари; вместо того чтобы удивляться,

как он может действовать в этой яме, в этом селе, где каждое движение

видно отовсюду, где всюду око ГПУ. Где засыпаться - как плюнуть.

Действовать тогда, когда почти все нити с верхом порваны, когда там -

безверие и трусость. Дикарь и знать не желает, что он вынужден быть

осторожным, вынужден - и нередко - воздерживаться; что ему, если на то

пошло, может быть и страшновато.

Какое дело дикарю до того, что и тебе тяжело так жить постоянно. Что и

у тебя нервы есть! И, наконец, Зубричу стало жаль себя - годы уже не те.

Как ни старайся не поддаваться годам и печали, нет уже той прапорщицкой

легкости!

"Воленс-ноленс: старею!.." - минорно, философски отметил он.

После минутной слабости мыслями овладело энергичное, деловое: "Надо

перебираться в большой город. В Гомель или хотя бы в Мозырь". Не сидеть же

здесь, пока не попадешь в харчевскую ловушку. В городе - в толпе, где

снуют тысячи самых разных людей, и городских и приезжих, - ты будешь как

иголка в стогу сена. Не будет того наблюдения, того риска и скованности,

развернуться можно будет. Да и вздохнуть легче, свободнее пора бы...

Сколько лет уже только в ямах...

Снова нашло минорное: идут год за годом, а он все в ямах, все

прозябает. И все не видать просвета: то, лучшее, которого давно ждет, все

не приходит. А время идет, годы уходят. Уходят и рушат все надежды, уносят

жизнь. Только и утехи что выпьешь, задурманишь голову, забудешь все. Одна

радость. Жить без водки уже не можешь, без водки день - как наказание.

Хорошо, что отравы этой, самогонки, полно в каждом селе и дают охотно. Но

так и законченным алкоголиком стать недолго, совсем спиться легко. Да

разве нельзя сказать, что он уже спивается!..

Не видел, как снял шапку, склонил голову, здороваясь, дядько, что шел

тропою вдоль дороги. В голову привычное, но обидное - как беспощадный

приговор, как кара - вошло:

не на ту лошадь поставил прыткий, недальновидный прапорщик. Не на того

коня сел. Хоть мог бы сесть и на того: был выбор в свое время. И ведь

метил высоко, а не сообразил, не хватило в голове. И вот слоняется по

ямам, роется в грязи, да еще оглядывается, рискует. Хотя мог бы

расхаживать в столицах, роскошествовать в больших кабинетах, появляться на