Люди на болоте. Дыхание грозы

задираешь!.. Гляди, как бы не опустили!..

- Кто ето опустит?

- Некому? Вот впаяют твердое!

- Не впаяют, - уверенно сказал отец. - Середняк, вроде!

- Сегодня середняк, а завтра захотят - прилепят твердое.

- Не прилепят! Не за что!

- Есть за что! Язык распускаешь очень! Смелый очень!

- Смелый! Что думаю, то и режу!

- Я и говорю!.. Да не греми! Детей разбудишь!

Отцов голос стал еще громче:

- И буду резать, что думаю! Молчать нестерпимо!

- Тише, говорю! - снова шепнула, прося, старая. Сказала с упреком: - О

детях надо помнить!

- Ты только помнишь.

- И ты помни. Не одни!..

Отец плюнул и, слыхать было, грузно повернулся. Тоже долго не спал, но

уже не разговаривал с матерью. Думал что-то про себя.

Хадоська думала мало, неохотно, чувствовала себя странно одинокой,

покинутой. День этот будто отнял у нее надежду: еще вчера она надеялась,

что Хоня все же одумается, вернется к ней; чувствовала, что обладает хоть

какой-то силой и властью над ним, а сегодня увидела, что ни власти, ни

силы никакой нет; нет того радостного, теплого, чем жила уже давно, с чем

связывала самые дорогие надежды. Хоня не послушался. Сделал все по-своему.

Говорила ж ему: про колхоз чтоб и не думал; в колхоз, говорила ж, она не

пойдет ни за что; если не выпишется, чтоб и не думал о ней; так вот -

отвез все свое, отдал; совсем ступил за черту, которую она не перейдет

никогда. За межу, которая их разделила; навек разделила.

"Ну и пусть! Пусть живет себе! Не обязательно ето, проживу и одна! Доля

уже такая: жить одной! Есть чего бедовать!"

Бедовать, казалось, было нечего, а тоскливо было на удивление. И

чувствовала себя Хадоська одинокой, покинутой. И все недоумевала: что

будет дальше?

У старого Глушака под тусклой, с прикрученным фитилем лампою сидели

Евхим и молчаливый, понурый Прокоп. Прокоп мощными локтями упирался в

стол, огромными черными ладонями держал тяжелую, заросшую до глаз голову.

Евхим, чуть горбясь на лавке, по-домашнему весь в посконном, в лаптях,

прищуривая глаз, дымил самокруткой.

- Дядько, не думайте много, - говорил, усмехаясь, Евхим. - Вам, ей-бо,

нечего голову ломать!.. Вам, дядько, самый момент - в колхоз!..

Прокоп шевельнул бровью, косо и люто глянул на него.

Он в последние дни был завсегдатаем в Глушаковой хате, коротал здесь

раздумчивые вечера, слушал рассуждения и советы старика. Старик был рад

ему, когда сидели вдвоем, речь шла всегда в добром согласии. Тревожил эти

вечера только Евхим, который иногда вваливался в отцову хату.

Евхим вечно поддразнивал Лесуна:

- Ей-бо, дядько, самый момент - в колхоз!..

Глушак на другой лавке обстругивал, забивал зубья в грабли, глянул на

сына недовольно.

- Не тревожь человека! - велел Евхиму сухо, твердо.

- Время такое, тато, - ласково, будто послушно возразил Евхим, - думать

надо. Хочешь не хочешь, а надо тревожиться. Думать надо. Трясина под

ногами сейчас прорвется. Чтоб не было поздно!.. - Он опять прищурился на

Лесуна: - Ей-бо, один выход, дядько, колхоз!

Прокоп увесисто закатил матюг.

- Ето не надо, дядько! Ето делу не поможет, - и нам чтоб вреда не

наделало! Да и ни к чему все: вам, как трудовому человеку, колхоз -

единственная дорога! Идти надо, подпрыгивая от радости, молить, чтоб

скорей забрали все!

Идти, да и других еще вести с собою!.. Пример другим показывать,

которые несознательные. Которые добра своего для советской власти жалеют.

Ето ж есть такие гады, которые коней, коров, овечек для советской власти

жалеют!. v - Евхим! - снова приказал Глушак.

- Ей-бо, тато, есть еще такие гады!.. Надо ж, дядько, кормить

начальников, которые в городах. Детей их, женок, полюбовниц их, да и не

чем попало, не рассолом каким-нибудь. А мясом, мукою, булками,

коклетами!.. Сознательным надо быть, дядько! Бежать скорей, подпрыгивая,

да и других еще тянуть! А вы, - эх вы, дядько, зачем только голова у вас

на плечах, - раздумываете еще!.. Скорей в колхоз бежите!

Ей-бо! Не бойтесь, что Миканор не справится! Он - шустрый. Скоро найдет

сбыт всему! Вам голову ломать не придется!.. Не бойтесь!.. Бежите!..

- Что ж ето, правда, будет? - отозвалась с полатей старуха, которая то

дремала, то пробуждалась.

- Будет, что хочет советская власть. Что хочет - то и будет! - Евхим

докурил, плюнул на окурок, растоптал лаптем на полу. - Советская власть -

власть твердая. Что намерится, то и сделает!.. - Преодолел серьезность,

снова заговорил с усмешечкой: - Я, если б не твердое задание, с радостью б

в колхоз!.. А то ж не примут - елемент классовый! Не посмотрят, что и

женка с трудящего елемента.

Встал, собрался идти. Задумался над чем-то. Неожиданно серьезно сказал:

- Таки и правда, пошел бы. Все равно жить - не живешь. А там - кто

знает. Может, и будет что... Только ж, - опять произнес с насмешкой, - не

просят! А лезть, когда бьют, не люблю!

- Наплел, - покрутил головой старик, когда Евхим звякнул щеколдой в

сенях

Старик был в этот вечер непривычно молчалив и угрюм.

Так и коротали остаток вечера: один возился с граблями, другой только

время от времени свирепо шевелил бровями да жевал черные космы усов.

Беспокойным, полным тяжелых раздумий был для куреневцев этот вечер.

4