Люди на болоте. Дыхание грозы

от души: хитрость - она как деньги, как удача, счастье...

Мысли от Костика незаметно перебежали к Апеике. Василь вспомнил щуплую

фигуру председателя: совсем невидный, а столько власти в руках держит,

начальник над всей волостью! И что особенно поражало, - имея большую

власть, так прост и обходителен!

Как только он подумал об Апеике, снова ожило беспокойное, желанное:

"Может, отпустят?.. Сказал же он: "Ты - не бандит!.. Не бандит, знаю", -

сказал... Это же не кто-нибудь, а начальник волости, власть, слова его

что-то значат...

Не бандит! А раз не бандит, то не должны держать. Нет такого закону..."

Но мысли эти, добрые надежды тут же вытеснялись холодным привычным

сомнением: "Вряд ли... Так тебя и отпустят, жди!.. Харчев молчал, не

согласен, конечно... Да и этот тоже - ругал, злился..."

Василь вспомнил, как сердито, неприязненно бросил ему Апейка упрек:

"Крот, трус", - и тревогу о том, отпустят его или нет, сменила упрямая

злость: "Приставили бы тебе обрез к груди, посмотрел бы я, что ты запел

бы! В городе, в кабинетах, за спинами милицанеров все вы смелые!"

Вон как оно все повернулось, будто нарочно, - все против него. Даже

передел земли и тот, выходит, от него зависел.

Словно он не за передел, добра себе не желает! От счастья своего, от

земли отказывается! И вот попробуй докажи, что ты не враг себе! Вцепились,

одно твердят: водил, помогал, - и знать, кажется, другого не хотят...

"Маслаки проклятые, - мысли его потекли по иному руслу _ Надо же было

им напороться на меня, втянуть в такую беду!" В последние дни он думал о

маслаковцах не впервые думал с неприязнью, с тайной твердой надеждой

отомстить, рассчитаться с ними за все. Сегодня, однако, в его мысли о

маслаковцах вклинивалась еще одна: "А почему им передел земли не нравится?

Зачем они свой нос к нам суют?"

"А может, они не сами?.. Может, попросили их? - вдруг поразило Василя

открытие И тут же возникла загадка, которая потом жила в нем много дней: -

А если попросили, то - кто?"

Василь не находил ответа. Он не знад, мог лишь догадываться. Но догадки

для него ничего не значили, в поисках своих он мог брать в расчет только

то, что хорошо знал, что видел глазами...

Эти размышления Василя перемежались горячими и тревожными

воспоминаниями о Ганне, - он будто снова стоял под грушами у изгороди на

Чернушковом огороде, слышал шелест листьев, лай собак, видел тусклую гладь

тумана над болотом. Когда в мечтах, в воображении он брал ее руки в свои,

привлекал к себе, вопрос, который так тревожил его сейчас, начинал жечь

нестерпимо больно:

"Отпустят или нет?"

Этим вопросом он жил и весь следующий день. Шоркая пилой, Василь с

самого утра был особенно молчалив, работал с какой-то удивительной

яростью, до изнеможения. Даже Митрохван не выдержал, под вечер пожаловался:

- Замучил ты меня, парень. Вконец...

День был неровный: то посветлеет, то снова надвинутся низкие рваные

облака, закроют все небо так, что станет темно, словно вечером. Среди дня

налетел бешеный ветер, бросил на двор тучу снежных высевок, усыпал ими

траву, бревна, дохнул на людей стужей... Таким же неустойчивым было и

настроение у Василя, в нем попеременно чередовались то добрые надежды, то

злые сомнения.

"Не отпустят", - решил он, возвращаясь в камеру. С детства привыкший к

обиде, злу, он сознательно готовил себя к худшему, таил в душе недоверие к

тому, что может свершиться желанное. И когда после возвращения часовой

приказал ему собираться, Василь принудил себя не поверить, что это и есть

желанная минута. Он спокойно надел свитку и, как обычно, хмуро ссутулился

в ожидании приказа. Только когда часовой сказал, чтобы взял и вещи, сердце

Василя часто и сладко забилось.

- И торбу? - переспросил он, боясь ошибиться.

- Всё, - ответил часовой.

Василь, беря торбу, заметил, что дрожат руки.

- Ну, ядри его, бывай! - залопотал конокрад. - Отсидел. Отсидел, не

наживши мозолей! Легко!.. Бывай, ядри его! Не поминай лихом!

Бородатый Митрохван проворчал только:

- Мороз крепчает!..

На крыльце Василь неожиданно увидел Харчева. Грозный начальник милиции,

несмотря на порывистый, холодный ветер, стоял в одной гимнастерке. При

виде его Василь невольно насторожился.

- Ну? Домой?

- Да... не говорят куда...

- Домой! Отпускаем!.. Только смотри, чтоб в другой раз был умнее! Снова

сделаешь так - не надейся на милость! Так и знай!

- Знаю...

Харчев помолчал, на миг отвернулся, защищаясь от сильного напора ветра.

- У вас там кто-то шахер-махер Маслаку делает, пособляет!

- Может, пособляет...

- Не может, а точно. Скажи там, в деревне, что Маслаку и всей его банде

скоро труба будет! Скажи, что я, Харчев, пообещал! Так и передай!

- Передам!

Харчев повернулся и, грузно ступая, ушел в комнату.

Когда Василь одиноко шагал по улице, главной местечковой улице, ему еще

не верилось, что вся эта нелепая, обидная история окончилась, что он уже

не под надзором охраны, не арестант, а вольный казак, что может идти туда,

куда хочет, куда ведет сердце. Он и не заметил, как прошел улицу с рядами

мелких лавок, с разнообразными вывесками, как свернул к горе и мимо

двухэтажного дома "волости" начал быстро подниматься по глинистой дороге с