Люди на болоте. Дыхание грозы

нему, Василю, в том, что в ответ на его волнение она даже бровью не

повела, шла, будто ничего не было вокруг достойного ее внимания, -

виделась Василю большая обида. То же, как спокойно, привычно держался

возле нее Евхим, его уверенная, развалистая походка - будто все на свете

принадлежит ему, - его победная цигарочка всколыхнули в парне бурю

ненависти.

"Корч... задавака... Думает, если богатство у него, то и всё..." Его

ненависть была тем сильнее, что считал, знал, что богатство -

действительно все, что он - ничто перед Евхимом. Василь чувствовал, что

Евхиму, если он захочет, - ничего не стоит отбить у него Ганну. "Все девки

на богатство падки..."

Когда они проходили мимо осокоря, Евхим заметил Василя. Он вырвал из

кармана руку и выхватил изо рта цигарку, - так удивился, узнав его. Но это

удивление было мгновенным, ловкий Корч тут же умышленно ступил в сторону,

скрыл Василя от Ганны. Отойдя несколько шагов, он наклонился к ней, сказал

что-то.

- Иди!.. Не бреши! - услышал Василь ее ответ. Ганна вдруг засмеялась.

Смех этот пронзил сердце Василя. Он неловко, растерянно поправил торбу

и, ничего не понимая, не видя, как слепой, вышел из-за осокоря.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Когда Василь проснулся, в хате еще все спали. Но как только он

завозился, отыскивая впотьмах одежду, лапти, мать вскочила, начала

хлопотать у печи. Лучина от уголька, выкопанного в золе, разгоралась

неохотно, и Василь вышел во двор, не дождавшись, когда огонь осветит хату.

На крыльце он почти захлебнулся от необычайно чистого, холодного

воздуха. Было не так темно, как осенними ночами, а сумеречно, ц в этой

сумеречности бросалась в глаза непривычная, праздничная белизна вокруг,

чистота. Эта чистота веселила, как бы обещала радость: Василь почувствовал

прилив необычайной, беззаботной бодрости. Он уже готов был резво, будто

выпущенный на волю жеребенок, соскочить с крыльца, как вдруг внутри заныла

тревога, замутила чистоту праздничного настроения воспоминанием: Ганна

идет с Глушаковым Евхимом... Евхим наклонился к ней, что-то сказал, -

Ганна засмеялась... Он, Василь, за осокорем, с торбой...

Василь тихо ступил на снег, медленно, по-хозяйски, двинулся к хлеву.

Гуз, услышав его шаги, заржал, дунул в лицо теплом. Василь почесал ему за

ухом, ощупью пробрался в угол, принес охапку сена. Когда Гуз потянулся к

сену, захрустел им, Василь, подобревший, ласковый, постоял рядом, слушая

знакомое хрупанье, наслаждаясь родным запахом хлева.

Эти дорогие сердцу картины, домашние хлопоты глушили тоску по Ганне,

возвращали хоть и не беззаботную уже, осторожную радость. Да и как можно

было остаться равнодушным, ведь исполнилось-таки его желание: снова он

тут, в родном тепле, в своем хозяйстве, на воле. Вчера, когда он пришел

домой, все это казалось как бы ненастоящим, теперь же радость была более

ощутимой и словно более прочной...

Под поветью снега почти не было - ветер дул с другой стороны, - и земля

тут темнела, как на болоте. Он подтянул телегу к стене, выдвинул из угла

сани, вставил в петли оглобли. Когда закручивал оглобли, петли трещали

так, что казалось, вот-вот лопнут. "Совсем рассохлись за лето. Скрипят,

словно не хотят служить..."

Он вспомнил вчерашнюю жалобу матери на то, что нечем топить печь, и

глянул в угол, где складывали дрова: там и правда лежало всего несколько

палок да толстый, суковатый сосновый пень, обколотый с боков. На этом пне

было много отметин от топора, - видно, мать или дед пробовали расколоть,

но не могли справиться с ним.

"Надо за дровами съездить!" - озабоченно подумал он.

Василь намеревался уже вернуться в хату, взять топор, но пересилило

другое желание: посмотреть гумно. Открыв калитку, он нетерпеливо зашагал

белой тропинкой к пригуменью. В утреннем полумраке увидел темные очертанья

гумен, тянувшихся молчаливым, хмурым рядом, и снова ожила тревога, - будто

опять вернулась та страшная ночь. На миг он даже притаился, - не слышно ли

шагов сзади, прикосновения обреза? Все же холодноватый, какой-то особенно

свежий запах соломы, громкий скрип послушных гуменных ворот не остались

без внимания, встревоженная душа отозвалась на эти родные запахи и звуки

тихой, затаенной радостью.

Он не закрыл ворот, и в сером утреннем свете обозначились подметенный

ток с горкой мякины в углу, снопы в одном засторонке и солома в другом.

Необмолоченных снопов было уже меньше, чем тогда, когда он молотил в

последний раз:

мать с дедом работали тут без него. Василь сбросил и разостлал

несколько снопов, нащупал повешенный на сохе цеп, размахнулся, весело

ударил билом по колосьям. Давнымдавно не ощущал он в руках, во всем теле

такой радостной силы, - конца, меры, казалось, не было ей, даже

удивительно, сколько накопилось ее за то время, пока он сидел в юровичской

милицейской камере. Как изголодавшийся по куску хлеба, Василь вцепился в

отшлифованное цевье, удивляясь легкости его, ударил раз, другой, взмахивал

цепом и бил, бил без конца. Одно было плохо: темновато в гумне,

приходилось бить наугад. Хочешь не хочешь, а надо было снова вешать цеп на

соху. К тому же вспомнилось, что под поветью лежит нерасколотый пень: