Люди огня

А потом начался танец. Они сбросили черные хирки, и остались в белом: длинные белые рубахи под пояс и поверх них — белые куртки с длинными рукавами. Раскинули руки (правая открытой ладонью вверх, чтобы получить благословение Бога, левая — ладонью вниз, чтобы передать благословение земле) и закружились на одной ноге. Картина в высшей степени странная, они казались неживыми: белые фарфоровые статуэтки в юбках полусолнце. И еще эти их колпаки: усеченный головной убор средневековой дамы. Я сказал бы, что они напоминали фей, танцующих фуэте, если бы они не были здоровыми бородатыми мужиками.

Звон молоточков золотобоев на рынке и шум водяных мельниц когда-то заставлял Руми пускаться в пляс прямо посреди улицы, невзирая на удивленные взгляды прохожих: «Что это тут выделывает уважаемый преподаватель Медресе?» Ему было все рано. Его взгляд был обращен внутрь, как глаз Кухулина[39]. Он — тоже герой, воин и жертва мистической любви. Что ему до общественного мнения? Это экстаз.

Они пели славословие пророку. Низко, глубоко, протяжно. Потом вступила флейта. Эта музыка затягивала, несмотря на нелепость происходящего.

Темп вращения увеличивался. Я вспомнил Чайтанью. Все мистические техники похожи. Возможно, это объясняется единством человеческой психологии и ничем больше. Чтобы достичь одинакового результата (экстатического состояния) следует производить одинаковые действия. Но в чем тогда их сила, этих сумасшедших мистиков: Франциска, Терезы Авильской, Чайтаньи, Рамакришны, Руми? Одни из них приняли моего Господа, другие боролись. Но во всех была внутренняя сила: тот, кто боролся — боролся до конца, а тот, кто принимал — принимал не из корысти, а по причине каких-то своих философских заморочек, и принимал всем сердцем.

Я посмотрел на Руми, неподвижно стоящего в центре танца, единственного в черном среди белых одежд учеников, автора поэтического переложения уже набившей мне оскомину притчи о слоне в темноте.

Вдруг он сбросил хирку, раскинул руки и присоединился к танцу. Протяжные гимны сменили короткие песни на персидском, греческом, тюркском.

Разрушил дом и выскользнул из стен,
Чтоб получить Вселенную взамен,
В моей груди, внутри меня, живет
Вся глубина и весь небесный свод[40].

Стало теплее. Сначала я снял шарф, потом пальто.

Я увлекся. Хотелось слушать еще и еще.

В стихах появились эротические образы. Это меня не удивило. Характерно для мистики, тем более мусульманской. Когда я читаю у Хайяма:

Запутан мой, извилист путь, как волосы твои,

я понимаю, что волосы возлюбленной — символ завесы, скрывающей от человека Бога, а извилистый путь — путь к нему.

Но здесь Хайям не в большом почете. Руми считается гораздо круче. И с эротикой обычно куда откровеннее. Что там католическим святым с их видениями, в которых они сосут молоко из груди Мадонны! А, как вам Аллах, являющийся в виде прекрасного безбородого юноши?

Дервиши кружились с бешеной скоростью. Я уже не видел людей. Сплошной вихрь белых одежд.

Эта земля не прах, она — сосуд, полный крови, крови влюбленных…[41]

Вдруг один из дервишей упал, как подкошенный. Его вынесли за пределы круга, положили на землю и, как ни в чем не бывало, продолжили танец. Потом я узнал, что это был сын Руми — Султан Велед.

Убейте меня, о, мои верные друзья,
Ибо в том, чтобы быть убитым, — моя жизнь…[42]

Упал еще один дервиш. Его имя я тоже узнал впоследствии: Хусамуддин, любимый ученик.

Танец возобновился. Стало совсем жарко. Я вытер пот тыльной стороной кисти, плюнул на приличия и стянул свитер. Над минаретом взошел тонкий серп луны.

Сделай гору из черепов, сделай океан из нашей крови…[43]

И тогда упал Руми.

Танец сразу прекратился. Дервиши пали на колени и стали читать суры Корана.

Хвала Аллаху, господу миров милостивому[44], милосердному, царю в день суда!
Тебе мы поклоняемся и Тебя просим помочь! Веди нас по дороге прямой…

Послышался отдаленный гул. Над нами, очень низко, закрывая звезды и лунный серп, летела Дварака.

Очень быстро!

Падала!

Я не увидел, чем кончилось падение. Летающий остров скрылся из виду.

Дервиши поднялись на ноги. Кроме тех, кто упал во время танца. Они так и лежали на земле. Наконец, дервиши вспомнили о своих товарищах. Склонились над ними, опустились рядом, кто-то пошел к кельям (я решил, что за помощью).

Я подошел к остальным.

— Что с ними случилось?

— Они мертвы.

Когда я вышел из текке, меня обжег холод январской ночи.

Похороны Руми вместе с его учеником и сыном состоялись на следующий день при большом стечении народа.