— Бог у всякого должен быть, — наставительно произнесла старуха и перекрестилась.
— Ежели нету, пускай тогда смерть их пугает и останавливает руку их. Чтобы знали: сотворят ли зло — воздастся им, — кротко сказала Вагрила.
Мартовский вечер тихо окутывал село. Над Крутой-Стеной вспыхнуло небо, и скоро словно стая золотых голубей опустилась на заснеженный кряж. Небо стало серым, как пыльная дорога. Тихий ветерок донес с полей запах свежей мезги.
— Идут! Идут! — закричал примчавшийся на велосипеде Ганчо Станчев. Перевел дух и начал рассказывать про танки, которые увидел первым:
— Как жуки, только большие…
Со стороны церкви показалась железная копна, которая двигалась неуклюже, как коротконогое животное. Привстала на цыпочки и Вагрила. Оглядела со всех сторон копну железа и отпрянула назад. И зачем было столько ждать? Никакой особой премудрости она в танке не заметила.
— Какие, какие они? — спросила ее Тотка. Она была ниже других ростом и ничего не увидела.
— Какие… Черный, как навозная куча… Не человек, чтобы глядеть на него — не наглядеться.
На душе у нее опять стало тяжело. Напрасно она обрадовалась, увидев подковы. «И как в этих громадинах люди живут, — удивлялась она. — Наверное, и сами они, как то железо, что им домом служит. Раз смерти боятся, так зачем других ею пугают».
— Ну что, видели германскую технику? — весело покрикивал Пенчо.
— Люди не силой, добром хвалятся, — тихо ответила Вагрила.
Пенчо пожевал губами и вполголоса сказал:
— Баба — что она понимает в политике.
— Вот он, — прошел по толпе тихий шепот.
Вагрила посмотрела на шоссе. Верх одного танка откинулся, как срезанный край арбуза. Оттуда поднялся человек в черном. Весь он будто сросся с машиной, и Вагрила не видела ни его лица, ни его глаз. «В железо закован… Какими мольбами можно остановить его руку?» Сердце ее сжалось, веретено застыло в пальцах.
Над селом висело облако тяжелой пыли и грохота. Вечер не принес ни спокойствия, ни тишины, как то было прежде.
Шоссе затихло. На площади осталось всего несколько человек. В их негромкую беседу все время вмешивался Пенчо Христов.
— Дай немцу полено, он и из него машину сделает.
Со стороны Врана послышалось тарахтение мотора, и скоро перед общинным управлением остановился открытый автомобиль. Из него вышли два офицера и свысока посмотрели на крестьян. Пришел и староста.
— Гут, гут, дойче и болгар гут, — Пенчо Христов насильно пожимал им ладони.
Рядом с ним и старостой встал Колю-Дурной.
— Мы тут все первые люди на селе. Я — первый дурак, этот — староста, тот низенький — первый германофил, а этот — Стоян — первый коммунист.
— Он малость того, — покрутил пальцем у виска Пенчо Христов.
Офицеры сдержанно улыбнулись, будто только хотели показать свои белые зубы.
— И улыбка-то у них, как машина, — подал голос Стоян Влаев.
— Эй, Филю, сходи позови Кыню Американца. Переводчиком будет.
— Сейчас, — не спеша отправился тот.
Вечно занятый какой-нибудь работой, которую другие кончили уже неделю назад. Кыню сидел дома. Когда его позвали, он ничуть не удивился, и идя через площадь сдвинул фуражку и важно поглядывал на односельчан, расступавшихся перед ним.
— Штаны-то хоть подтяни, — вполголоса сказал ему Пенчо.
— И вправду они люди аккуратные, подойти-то к ним страшно, — Кыню невольно посмотрел на свои грязные постолы. Он что-то сказал по-немецки, и один из офицеров предложил ему сигарету. Кыню чиркнул спичкой, закурил и дал прикурить офицеру.
Крестьяне захихикали.
— Что ж такого, — обиделся Кыню, — огонь, он никакой нации, и где ни горит, все чистый.
Пошли к общине. Через полчаса Кыню вышел на крыльцо. Посмотрел на небо и просто сказал любопытно ожидавшим односельчанам:
— Беден немец, бедным и останется. Может, и разбогатеет, только если придумает машину, делать хлеб и масло.
— Ну что?
— Еды просят и солдаты ночевать у нас будут; об этом, главное, шел разговор.
К Караколювцам поставили восемь человек да четырех лошадей. Домашние перебрались спать в кухню, а комнату освободили для солдат. Чужие люди, как их не устроить подобающим образом. Деда Габю особенно беспокоили кони. Он вычистил ясли под навесом, запер буйволов в загоне, чтобы не мешали. После этого принес большую корзину сена и подал солдату.
— Гут, гут, — сказал тот.
Караколювец выждал, пока он разнесет сено, и начал кротко поучать его:
— Идем, покажу тебе, где навозная яма. Туда будешь непотребности бросать.
— Гут, гут, — снова сказал немец и не двинулся с места.
— Идем, идем! — ухватил его за рукав Караколювец. — Вот это у нас навозная яма. И животное, как человек, самое непотребное выбрасывает.
Немец потер шею о жесткий воротник куртки и снова гукнул.
Караколювец цыкнул языком и с опущенной головой, словно мысли клонили ее к земле, пошел через двор. «Какой человек ни есть, всегда можно понять друг друга. Они нас побогаче, может, у них навозные ямы цементированы… да ведь хоть позолоти — все навозная яма». Он без дела повертелся в кухне и снова вышел во двор.