ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

"Как же они спят? Если для сидячих места мало, то где же его найти лежачим?" — думал я, с трудом продвигаясь по камере вслед за Петькой.

Он разгребал человеческие тела, как ледокол торосы, не обращая внимания на ругань и протесты теснимых им.

— Куда прешь, слон? Не наступай на живых людей! Осторожнее! Ой, ногу придавил! — кричали ему со всех сторон.

— Потеснитесь, гады! Освободите проход! Не буду же я через вас летать. Меня гепеушники полетам еще, не научили, — огрызался он.

Наконец, мы кое-как добрались до петькиного места, на котором лежал его "сидор". Петька уселся на него и пригласил меня:

— Садись рядом.

— Некуда, Петя. Не втиснешься, — возразил я.

С трех сторон петькин "сидор" подпирали три голых спины.

— Через почему это некуда? — возмутился он и рявкнул в спины направо и налево:

— Вы, шпана! Ну-ка, посуньтесь!

Спины слегка сдвинулись с мест, сделали по полоборота в людском месиве и обнаружили две типичных физиономии мелких урок: испитые, жуликоватые, шра-моватые и часто битые. Обладатели этих физиономий сказали вместе очень плачущими голосами:

— Да рази тут можно соваться?

— На людей, что-ли, соваться?

— Кому я приказал? Или повторить кулаками? — еще громче рявкнул Бычок.

Урки подвинулись немного больше, бросив на меня косые ненавидящие взгляды. Не желая в первый же день наживать врагов в камере, я попросил Петьку:

— Не гони ты, пожалуйста, людей с их мест. Я как-нибудь и возле параши устроюсь.

— Никаких параш, — отрезал он. — Я тебе кусок своего места уступил, не чужого. Они, гады, на меня со всех сторон лезут. Все время их спихиваю.

— В таком случае, спасибо Петя, — поблагодарил я…

Третья спина сзади него, во время нашего разговора, не подавала никаких признаков жизни, как бы оцепенев в неподвижности. Встав с мешка, Петька шлепнул по ней ладонью.

— А ты особого приглашения ждешь? Катись отсюда!

Спина икнула от неожиданности и поспешно втиснулась в щель между двумя чужими боками. Петька передвинул мешок, уселся снова и указал мне на освободившийся клочок пола, размерами не больше квадратного полуметра:

— Это будет твое сидячее место, а к вечеру распространишься и на лежачее. Я тут еще кое-кого посуну.

— Как вы спите в такой тесноте? — задал я ему вопрос, беспокоивший меня от непривычки к окружающей обстановке.

— По-солдатски. В строю. Только солдаты так топают, а мы — кемаем. Да ты нынче ночью сам поглядишь, — ответил он, а затем потянул носом, принюхиваясь ко мне:

— Чем это от тебя несет?

— Дезинфекцией.

— Через почему? И вообще, где ты все это время сохнул и что с тобой гепеушники сотворили? — нетерпеливо заерзал на мешке Петька.

Я посвятил его в подробности жизни камеры "настоящих", биографий некоторых из них и результатов появления среди нас прокаженного басмача. Не только Петька, но и многие заключенные с интересом слушали мой рассказ. Из дальних углов камеры кричали мне:

— Громче! Не слышно!

Бычок громко восхищался такими героями, как Гринь, Ипполитов, "есенинцы" и братья-абреки, жалея, что они не урки. Остальные заключенные слушали, ничем не выражая своего отношения к ним. Это меня заинтересовало.

— Ну, граждане, нравятся вам "настоящие" или нет? — спросил я, кончив рассказывать.

Несколько голосов пробормотали что-то неразборчивое и лишь один высокий, худощавый, но плечистый старик, с лицом покрытым крупными морщинами и седой щетиной, ответил мне, но и то неопределенно и уклончиво:

— Кто их знает, хорошие они либо плохие? Люди, однако, бывают разные. Не нам судить.

Бычок сейчас же дополнил его слова более определенными и прямыми объяснениями:

— Ты, Мишка, пойми, какая эта камера. Называется общая подследственная, а на деле она — психарня, гадюшник, сучье гнездо. Тут многие соузников шамать ловчатся, в доносиловку дуют, как в трубу, людей гепеушникам продают за колбасный ломтик и папиросу. Потому-то камера икру мечет и в молчанку играет. Мне одному на все такое наплевать; я отсюдова на вышку потопаю, не ближе. Непонятно, зачем гепеушники меня в эту гадскую нору сунули. Тут только колхознички да жидки, кое-как, стаями держатся, ну еще урки, хотя они все и мелкая шпанка. Остальные — хоть из кичмана выгоняй. Затрушенный народишко. В камере только один староста ничего себе. Строгий старик.

— А разве не ты камерный староста? — спросил я Петьку. — Ведь тебя здесь, кажется, уважают и побаиваются.

— Хотели меня в старосты, да я отказался. На чорта мне сдалось с этой пешей саранчой путаться. Тогда его выбрали, — мотнул он головой на плечистого старика со щетинисто-морщинным лицом.

Далее Бычок сообщил мне, что этот старик, Фома Григорьевич Дедовских, конюх из сибирского колхоза. Он самый обыкновенный и типичный "язычник": в тюрьме очутился потому, что на "воле" кому-то говорил, будто крестьянам без колхозов лучше и доказывал это фактами. Камерой он управляет, по мере сил, умело, строго и справедливо, с начальством разговаривает спокойно и настойчиво. Часто молится, вставляя в свои молитвы такие, например, фразы: "Помоги, Господи, узникам тюремным. Прости грехи наши и освободи нас, однако, из тесноты и обиды… "