Люди удачи

– Потому что я смотрел на часы над кассой «Центрального», когда входил, в четыре тридцать, и когда выходил, в семь тридцать.

– Кто видел тебя в кино?

– Я видел много кого из знакомых.

– Ты говорил с ними?

– Нет.

– Значит, ты заходил на Бьют-стрит после убийства?

– Нет, туда я не хожу.

– Совсем?

– Да.

– Свидетели сообщают нам, что видели тебя там в день похорон.

Махмуд раздраженно закатывает глаза:

– Вы говорите, что этот человек сказал то и это, но я вам не верю. Я не читаю, что вы написали. Приведите их, посмотрю, скажут они то же самое или нет.

– Полагаю, это можно устроить. Твое желание – закон для нас. Инспектор Лейвери, приведите сюда Мэдисона или Манди.

Махмуд смотрит, как Лейвери уходит, открывая и закрывая дверь, и морщится: странный какой-то допрос, не угадаешь, что нужно полицейским, плащ давно забыт, теперь только и разговоров, что о мертвой женщине.

– Не волнуйся, немного погодя мы дадим тебе сандвич и чашку чая, – обещает Пауэлл, неверно истолковав гримасу подозреваемого.

Махмуд бросает взгляд на Пауэлла, уже раскаиваясь в том, как резко выразил недоверие. Вообще он собирался говорить как можно меньше и смешивать правду с неправдой до тех пор, пока они не составят одно убедительное целое. Не следовало ему говорить аф-бурхаан таким языком, надо обуздать свой норов и хоть немного улыбаться, особенно с этим детективом, который, судя по виду, легко способен пробить стену кулаком. Валлийского быка, вот кого напоминает ему этот Пауэлл: плотное, тугое мясо, втиснутое в старомодный костюм, и два маленьких немигающих глаза на ширококостном лице. Далеко за пятьдесят, но мускулы скорее наэлектризованы возрастом, а не ослаблены им.

Пауэлл зевает.

– Прошу прощения, последние две недели едва глаз сомкнул, работал по двенадцать-четырнадцать часов, – говорит он, словно в комнате пусто.

Махмуд слегка кивает, притворно выражая сочувствие.

Полицейский, который записывает допрос, стуча на пишущей машинке в углу, переводит взгляд с одного из них на другого и замирает, выжидательно занеся пальцы над клавишами.

Возвращается Лейвери, что-то шепчет детективу Пауэллу на ухо, потом оба усаживаются за стол напротив Махмуда.

– Ты когда-нибудь говорил мистеру Мэдисону, как, по-твоему, была убита та женщина на Бьют-стрит, или показывал ему, как это было сделано, по твоему мнению?

– Я никому не говорю, как убили женщину. Я не знаю эту женщину. Я не трогаю ее, она не трогает меня. Она ничего не говорит мне, я ничего не говорю ей.

– Ну а мы слышали обратное. И очутились в несколько затруднительном положении. Либо ты лжешь, либо лгут Мэдисон и Манди.

– Верьте чему хотите, я говорю правду, руунта, я говорю вам правду. – Махмуд запинается, английский подводит его, слова на сомали, арабском, хинди, суахили и английском слипаются в один ком у него на языке. Он проводит ладонью по волосам и делает глубокий вдох. – Манди делает то, что Мэдисон скажет ему, если он скажет «прыгай», Манди только спросит, высоко прыгать или нет.

– Как в твоей стране режут скот?

– Это вы о чем?

– Ну, как вы это делаете? Отчего жертва становится священной?

– Надо сказать над скотом «бисмиллях».

– И перерезать ему ножом шею, да? Так делается в твоей стране?

– Я никогда не режу.

– Я видел это здесь, в Кардиффе, на ваши праздники, а ты никогда не участвовал?

– Я слишком люблю мою одежду.

Пауэлл царапает что-то в блокноте, потом медленно поднимается из-за стола и выходит из комнаты, не добавив ни слова.