Люди в темные времена

Брехт был и прав и неправ; ни одно стихотворение, воспевающее Гитлера или его войну, смерть Гитлера не пережило, так как ни у одного из воспевателей не было «благозвучного голоса» (единственное немецкое стихотворение, которое останется от последней войны, – это стихотворение самого Брехта «Крестовый поход детей, 1939», баллада с трогательно-горькими интонациями народной песни, рассказывающая о пятидесяти пяти военных сиротах и собаке из Польши, которые отправились в «ein Land, wo Frieden war» – «в страну, где мир», не зная дороги). Но голос самого Брехта достаточно благозвучен в обращенных к поэтам строках, и не совсем ясно, почему он их не напечатал, – если только не предположить, что он понимал: простая замена имени обратит стихотворение бумерангом против него самого – как быть с его одой Сталину и восхвалением сталинских преступлений, написанными и напечатанными, когда он жил в Восточном Берлине, но милосердно не включенными в собрание его сочинений? Разве он не понимал, что делает? Разумеется, понимал:

Сегодня мне снились пальцы, указывающие на меня,
словно на прокаженного. Натруженные,
сломанные пальцы.
Вы не знаете! крикнул я,
сознавая свою вину[211]

.

Говоря о поэтах, всегда чувствуешь себя неловко; поэтов надо цитировать, а не рассуждать о них. Специалисты по литературе (среди которых есть теперь и «брехтоведы») научились избавляться от этой неловкости, но я к ним не принадлежу. Однако голос поэтов имеет отношение к нам всем, не только к критикам и литературоведам; он имеет к нам отношение и как к частным лицам, и как к гражданам. С политической точки зрения – как граждане – мы вправе говорить даже не об «ангажированных» поэтах, но все же нелитератору такой разговор дается проще, если в жизни и творчестве писателя политические позиции и обязательства играли первостепенную роль – как это было у Брехта.

Первым делом следует отметить, что поэты нечасто отличались гражданскими добродетелями; Платон – сам великий поэт в обличье философа – не первый сердился на поэтов. С ними всегда бывало нелегко; они часто проявляли прискорбную склонность к неблаговидному поведению, и в нашем веке их поведение иногда вызывало у граждан даже более сильную тревогу, чем когда-либо прежде. Достаточно вспомнить случай Эзры Паунда. Правительство Соединенных Штатов решило не предавать его суду за измену в военное время, так как он мог бы сослаться на невменяемость, после чего жюри поэтов сделало, в каком-то смысле, именно то, на что правительство не решилось, – оно судило Паунда и в итоге присудило ему премию как лучшему поэту 1948 года. Поэты его наградили, несмотря на дурное поведение или невменяемость. Они судили поэта; не их дело было судить гражданина. А поскольку они сами были поэты, они, возможно, думали словами Гёте: «Dichter Sünden nicht schwer» («Поэты грешат не тяжко»); то есть поэты не несут слишком тяжкое бремя вины, когда ведут себя дурно, – не стоит принимать их грехи совершенно всерьез. Но строка Гёте относится к иным грехам – грехам простительным, о каких говорил сам Брехт, когда – в неудержимом стремлении говорить наименее приятную правду, которое было одним из его главных достоинств, – он сказал женщинам: «Я тот, на кого вы не можете положиться»[212], прекрасно понимая, что женщинам от мужчины в первую очередь требуется именно надежность – а ее от поэта можно ждать в последнюю очередь. Ждать ее от поэта нельзя потому, что те, чье дело – парить, должны уклоняться от силы тяжести. Они не должны быть связаны, а потому не могут нести столько же ответственности, сколько несут другие.