Людмила

Ее светлые волосы струились вокруг загорелого лица и одна длинная прядь, завиваясь на конце, лежала там, где белым пятном начиналась ее грудь. Сухими пальцами я осторожно провел от маленького уха до плеча. Она поднялась на цыпочки: сквозь тонкое платье я почувствовал живую упругость ее гибкого тела; сжал ее — она откинулась назад. И когда она, обнаженная по пояс, иссеченная колеблющимися тенями травы, опустив руки вдоль тела, стояла передо мной, ее грудь наполнялась от дыхания, а лицо было серьезно и таинственно. Стиснув зубы, я тяжело смотрел на нее, и сердце с силой билось в обоих висках. Я до основания выдохнул воздух и вдохнул сухим горлом только жару. Зыбко всколыхнулась ее грудь, когда она протянула руки вперед, чтобы распустить мой галстук. Вся из солнечных бликов и теней, она дробилась, двоилась, и было невозможно удержать ее — я видел только широко раскрытые глаза, которые, казалось, шептали. Живая тяжесть упругой обнаженной плоти, упавшая мне в ладонь, и какие-то слова, произнесенные горячим шепотом, еще более горячим, чем трава, земля, чем воздух вокруг, и падение, похожее на вращение земли. Всем телом я впитывал ее наготу. Клянусь, она извивалась и билась, как в агонии, Людмила, а потом мы рассыпались, как будто разрыдались — и всё.

Я стоял в зарослях густой и высокой травы и, невидимый за сухими ломкими стеблями, смотрел. Она лежала на полосатой, плетеной, домашней подстилке, и ничего не было кроме двух белых полос на ее загорелом теле. Приподнявшись, она сняла что-то с голубоватого бедра, может быть пушинку, хотя тополя здесь уже отцвели, и с минуту, задумавшись, сидела на коврике, потом встала и медленно вошла в бликующую воду ручья. В тишине я смотрел, как вода покрывает, срезает с каждым шагом ее загорелое, пересеченное двумя белыми полосками тело: сначала были срезаны бедра и низ живота, потом весь живот, потом обнаженная грудь... Осталось только лицо со следами улыбки, той улыбки, которая сходит с лица. Я стоял на той стороне ручья, по ту сторону, Людмила.

18

Ангел, поднявший руки на фоне городского пейзажа, поднявший руки на фоне огненных перьев, поднявший руки, чтобы коснуться волос.

Я снова вспомнил Вишнякова, его мастерскую. Почему Вишнякова и почему его мастерскую? Вишнякова? Наверное, потому, что с ним мы говорило об ангеле, но мастерская... Что-то там было не так. Не то чего-то не хватало, не то было что-то лишнее, чего не должно было быть. Было, конечно, и то, что должно было быть. Были холсты и краски, и всякая рухлядь для натюрмортов — все, как у других художников, у Торопова или Тетерина, например. Ничто не удивило меня в доме Тетерина, а то, что в его столе оказалась коробка морфина?.. Этот его порок был известен, и в прошлом, а может быть, и в настоящем, он был наркоманом, и наркотики в его столе не вызывали вопросов. Я подумал, как легко построить ложное обвинение в хранении и распространении наркотиков. Ведь по советской процессуальной практике уже само хранение предполагает распространение, и на этот счет суд, как правило, даже не требует доказательств. А что до хранения... Если хочешь, совсем нетрудно подсунуть пакетик с анашой или ампулу морфина, а для убедительности и чтобы доказать возможность распространения (ведь в судебной практике возможность сплошь и рядом приравнивается к факту или по крайней мере к намерению), можно подбросить и больше. Подложить в такое место, где сам хозяин и не подумает искать, но во время обыска... Я подумал, что мне ничего не стоило подбросить коробку с ампулами в письменный стол Тетерина, когда я там находился один. Но потом туда ворвалась, как дикая кошка, его жена — она поняла, что я не тот, за кого себя выдаю. Да, если бы у него нашли такую коробку, то бедняге было б не выбраться из хорошо знакомых ему лагерей, но художника ждала другая и вряд ли лучшая участь (кому быть повешенным — тот не утонет). Теперь он, чуть ли не прикованный цепью сидит на железной койке, упершись своими сивыми лапами в колени и бормочет что-то невразумительное про врачей-отравителей и про Лидию Тимашук.

Что-то здесь не совпадало. Было какое-то нарушение в его поведении, хотя вряд ли стоит искать логику в рассуждениях сумасшедшего. Однако, откуда эта знакомая тема, почему именно этот бред? Я подумал, что довольно долгое время, вплоть до кризиса определенной идеи мнимый Тимашук мыслил и вел себя в обществе адекватно, и только после того, как строй по мановению начальства на ходу сменил ногу, его поведение стало неадекватно.

— Совершенно верно, — сказал доктор, — неумение во время перестраиваться очень часто служит причиной душевных болезней, почему это особенно часто случается с художниками: они проходят свой, индивидуальный, а не социальный путь развития. Гораздо реже это бывает с представителями других социальных групп и еще реже с чиновникам