Людмила

Она положила голову мне на плечо. Я наклонился и поцеловал ее светлый затылок. Я почувствовал слабый запах от ее волос: пахло ладаном. Я спросил ее об этом. Оказалось, что она была в церкви, где служили панихиду по Стешину. Я удивился: в моем представлении образ покойного никак не вязался с ладаном и свечами, да и вообще в нашей жизни и в смерти тоже это нелепо. Людмила с сожалением посмотрела на меня и спросила, почему я так считаю.

Странный вопрос, Людмила. Здесь, в этом кольце, по ту сторону Добра и Зла, и глядя в небеса, видишь землю. Уж какая тут церковь? Она на той стороне, но там нет моей плоти, и нет плоти, чтобы быть с тобой, такой, какая ты есть. Я могу лишь бесконечно творить твой образ и только так познавать тебя. Потому что я здесь и не знаю истины, а может быть, не хочу ее знать.

Я спросил ее, верит ли она в Бога, а она о том же спросила меня. Она спросила меня: почему? Тоже вопрос. Нет, Людмила, у нас Его нет, здесь Его нет, только ангелы с пустыми руками и вечный мертвец.

— Но почему ты веришь им? — спросила Людмила. — Почему ты так истово веришь в то, что ничего нет?

Разумеется, она возразила. Рече безумец в сердце своем: несть Бога. Знаю, Людмила, знаю, что в сердце. Но мы всегда в сердце, Людмила. Нет умиротворения без святых. Конечно, наше общество пытается создавать свою мифологию, своих героев и великомучеников или, как нам говорили, образцы для подражания, но посмотрите, во имя чего совершались все эти подвиги. Оказывается, во имя социального равенства. Но мои тупоголовые футболисты сразу решили для себя этот вопрос, вернее, им даже не пришлось задумываться над ним — он был решен еще до их рождения, на генетическом уровне, и им не пришлось пережить никакого разочарования для того, чтобы спросить себя: а почему, собственно, я должен подражать сотворенным вами героям, а не вам, творцам этих мифов? Ведь вы совсем не так добродетельны, как ваши ОНИ. Ведь их жертвы и даже боготворимый покойник на самом деле принесены вашему обжорству.

— Разумеется, — согласилась Людмила. — Но они просто воспользовались. Можно сказать, украли из алтаря.

— Покажи мне этот алтарь, — сказал я. — Но если они не обещают царствия небесного, то ради чего мы должны быть честны, добродетельны, целомудренны?

— Ты сумасшедший, — сказала Людмила, а я сказал ей, что сумасшедшие часто обвиняют в этом других.

— Система доктора Смоля и Профессора Перро? — сказала она.

Я засмеялся: я представил себе доктора на месте Тетерина, доктора с диким взглядом и заросшего бородой. Я рассказал ей об этом, но ей это не показалось смешным. Она сказала, что, может быть, это было бы как раз справедливо.

Может быть, и справедливо — это с какой стороны взглянуть.

Потом продолжался, такой же туманный, запутанный, переходящий с одного на другое, без всякой последовательности и определенной темы разговор, но время от времени он снова возвращался к покойнику. Людмила сказала, что она никогда не слышала имени Полковой, и когда я описал его, сказала, что не видела, но знает, что не с ним у Стешина была назначена встреча. Она подумала, что, может быть, со мной, но я и сам так подумал. А что касается ампул, то ей было известно о них, но она не сказала мне, откуда.

— Если ты что-нибудь знаешь, — сказал я, — ты должна рассказать. Кто бы это ни был, шпионы или торговцы наркотиками, но это они убили Стешина, и если я даже не успею добраться до них, они должны знать, что информация распространилась.

— А та женщина в голубом берете, — спросила Людмила, — она тебя больше не интересует?

Не хотел бы я увидеть презрение в ее глазах, но я его и не увидел — только глубокую грусть и готовность.