Людмила

Я прошел от Николаевской по Шаховской вниз до третьей калитки. С этой стороны зеленый массив, образовавшийся из отдельных, когда-то фруктовых, а потом одичавших садов, окружавших аккуратные немецкие домики, был огорожен не шлакоблочной оштукатуренной стеной, как со стороны Пикетной, а невысокой, ажурной, металлической решеткой, выкрашенной зеленой краской, теперь потемневшей до черноты. От калитки прямая, утрамбованная дорожка, по краям которой еще кое-где сохранились почерневшие уголки врытых в землю бархатистых от мха кирпичей, вела к невысокому, в три каменных ступени, крыльцу с двухскатным навесом на двух покосившихся штангах. Дикий виноград, сбегая из-под крыши зелеными потоками, обтекал навес и два темных окна слева и справа. Стена коттеджа только кое-где проступала из-под него желтыми островками.

Я снял солнечные очки и спрятал их во внутренний карман пиджака. Я поднялся на крыльцо и легонько постучал в филенку голубоватой двери. Какое-то движение едва угадывалось там, как будто кто-то стоял и прислушивался, потом дверь открылась, и я слегка отступил. Блондинка с распущенными волосами, в белой трикотажной маечке и короткой черной юбке, придерживая дверь, стояла на пороге. Темные очки, закрывая глаза, делали ее холодной и неприступной.

— Это вы? — сказала она вместо приветствия. — Мне следовало бы ожидать.

Я кивнул. Я не надеялся, что она обрадуется, увидев меня, но меня удивила ее неприкрытая враждебность, мне казалось, что, у нее ко мне должно было сложиться какое-то другое отношение. Если она хоть сколько-нибудь верила мне... Она приняла это за мой ответ, но я тогда же объяснил ей, что не имею никакого отношения к этому журналу, а та женщина... Она действительно существует.

— Конечно, — грустно сказала Людмила. — Должен же был кто-то позировать для этого журнала, — она по-прежнему смотрела на него. — Только я и раньше знала, что она в сером берете, не в голубом.

Она замолчала. Я не знал, что сказать, и даже что подумать, не знал. Людмила подняла голову. Она посмотрела на Прокофьева, потом куда-то в сторону, но не за окно. Хотя там со всех четырех сторон были окна. А я не знал, что сказать и что подумать, потому что я просто не понял смысла сказанных ею слов. Она знала, что тот берет был серым — не голубым. Но ведь я сам за день до этого сказал ей, что эта женщина может быть и не в голубом берете, хотя и не знал этого. Теперь я знал, что сказать: мне нужно было объяснить ей, что тогда я не знал этого.

Я попросил разрешения войти, и она после некоторого колебания, посторонилась, чтобы пропустить меня. В сенях я остановился и обернулся к ней, и она кивнула мне налево, на открытую внутрь комнаты дверь. Комната был небольшой, метров двенадцать, и обставлена крайне скудно: широкая, двуспальная, покрытая клетчатым пледом тахта справа от окна, в углу и рядом с ней торшер; напротив окна, посередине стены современный полированный шкаф на черных расходящихся ножках; посреди комнаты журнальный столик с нижней полочкой — там светло-серый томик. Два полосатых шезлонга один напротив другого у столика. Больше ничего в комнате не было, кроме нескольких неумелых акварелек на стенах — всё местные пейзажи: море, горы, кипарисы, алые паруса... И еще, когда я обернулся, остановившись у одного из двух шезлонгов, то увидел в левом углу стандартную, как в гостинице или в общежитии тумбочку и прислоненный к ней маленький этюдник, просто деревянный, лакированный ящик с ремешком, чтобы носить на плече. Больше — ничего. Людмила, не обернувшись, закрыла за собой крашенную белой краской дверь. Она закрыла ее рукой, но я увидел внизу на белой поверхности несколько темных следов от каблука.

— Можно сесть? — спросил я, и она молча указала мне на шезлонг.

— Можно курить?

Она кивнула.

Я сел, не дожидаясь, пока она сядет, и закурил. Маленькая, круглая, пластмассовая пепельница стояла на столике, в ней было два окурка от каких-то сигарет с белым фильтром, но в комнате не пахло дымом, впрочем, было открыто окно. Я молчал.

Людмила села напротив меня, смотрела или не смотрела на меня сквозь солнечные очки, тоже молчала. Она взяла сигарету из моей пачки, положенной мной на стол. Я наклонился вперед и, протянув руку, снял с нее очки. Ее глаза смотрели растерянно и беспомощно. Я улыбнулся.

— Почему вы не оставите меня в покое? — сказала она.

Я зажег спичку, протянул ей. Она глубоко затянулась, закашлялась. Слезы появились у нее на глазах, но я не понял, отчего.

— Этот берет, — сказал я. — Все дело в том, что он голубой?

Она кивнула. Ничего не сказала, только кивнула.

Я спросил ее о журнале, спросил, где он. Она удивленно посмотрела на меня.

— Но ведь он, — сказала она. — Ведь он у вас.

Я подумал, что, может быть, она и не заглядывала больше в этот конверт. Не хотел, чтобы она сейчас доставала его. Я спросил ее, как ей пришло в голову использовать голубой берет.

— Не знаю, — сказала она. — Я подумала, вдруг это поможет.

— Помогло?