Людмила

Я нашел еще одну выломанную секцию в ограде. Ворота были заперты железной цепью с приржавевшим амбарным замком — у обитателей этого кладбища, в городе не осталось родни. Можно было удивиться, как оно вообще до сих пор сохранилось, но мне не хотелось сейчас удивляться. Я поискал в карманах солнечные очки, чтобы надеть их, когда выйду на неоновый свет, и почувствовал, как сильно саднит рассеченная скула, а потом стал чувствовать боль там и там, в левом боку и в пояснице и в разбитом бедре. Я вспомнил о таблетках, снимающих боль, но подумал, что не знаю безопасной дозы. Решил, что лучше добавить спиртного.

Я спустился каменистой дорогой до Новогреческого переулка (бывшего Новогреческого, потому что теперь он назывался улицей какого-то Рябова) и по нему до площади, названия которой я не знал, но помнил, что здесь когда-то стоял один из памятников Великому Вождю, который (надо же было придумать!) покрасили тогда голубым. Сейчас его не было: ни голубого, ни бронзового, ни глиняного, ни живого, и некому было поклоняться. По противоположной стороне, загибаясь по площади полукругом, шла высокая неровно оштукатуренная стена завода «Минрозлив» с крашенными черным воротами и слабо светящейся проходной, направо металлическая конструкция с портретами лучших людей открывала (или венчала собой) бывший проспект Сталина, проспект Мира. Я обошел это сооружение, посмотрел на подсвеченные портреты героев, усмехнулся Кипиле. Я подумал, что, возможно, мне будет нужен наган. Пошел вдоль бульвара, пышного и благоухающего, как поезд гробов.

На Абасе не было карнавала, но праздник не прекращался здесь никогда: в общем невнятном и бестолковом гудении прорывалась музыка из портативных приемников и смех и отдельные выкрики, и неоновые блики перебегали по озабоченным, ищущим лицам, — как будто все сразу потеряли друг друга и вдруг увидели и пробиваются друг к другу в толпе. Я здесь никого не терял, и мне некого было искать. Я надел очки, и все вместе с лицами стало темно-лиловым.

Стараясь не натыкаться и петляя в толпе, я с трудом пробрался к проему в невысокой живой изгороди, отделяющей четырехугольную впадину от толпы. Спустился в кафе, где примитивная музыка заглушала и шум горной речки за бетонным парапетом внизу, и гул голосов, который, наверное, был сейчас громче, чем днем, потому что под зонтами не было ни одного свободного места. Но очередь у стойки была, и я, простояв, как мне показалось, бесконечную вечность, взял там бутылку армянского коньяку и бокал и, пройдя в центр заведения к фонтану, присел на бордюр. Может быть, кто-нибудь и посмотрел на меня, но, в основном, все были заняты в своих компаниях друг другом, и мне тоже не было дела до них. Драка, даже неудачная драка, не особенно расстроила бы меня, и дело было не в ней. Я гадал в ресторане, откуда исходит проверка, кто подослал ко мне этого татуированного крепыша. Волосок был сорван, но тогда и это еще ни о чем не говорило. Теперь, после драки, я знал: ни Маджид, ни Кипила, ни Зигфрид были здесь не при чем. Было другое, то, в чем я до сих пор не хотел себе признаваться. Моя навязчивая, казавшаяся мне до сих пор кощунственной мысль не была кощунственной мыслью — это была мысль о кощунстве. Была звездная ночь, такая же, как сейчас, но ни одно окно не светилось тогда во дворе. Мы с Прокофьевым, бесшумно пробираясь под белеющими в темноте стенами, ночными безлюдными улицами вернулись домой. Прокофьев, развернув промасленную тряпку, положил мне на колени тяжелый, вороненый наган. Я взял его, он влился в мою руку ощутимой, убедительной силой, легко защелкал, поворачиваясь, барабан, пустые черные гнезда заворожили меня. Я долго держал его в руке. Школа, Кипила, Робин Гуд, наши детские мечты о возмездии...

Какой-то абрек в милицейском мундире подошел и остановился напротив меня. Я поднял ему навстречу бокал, залпом выпил его. Он что-то строго сказал, но за грохотом музыки я не услышал слов.

— Все вопросы к Кипиле, — ответил я.

Его рот открывался и закрывался, но я даже не пытался услышать.

— Он первый в деревне, — сказал я, — в классе он был последним.

Он снова заговорил. Мне показалось это длинной цитатой из какой-то современной пьесы, может быть, Беккета. Потом он кончил цитировать, отвернулся, заложил руки за спину и не спеша пошел в сторону стойки и оттуда к ступенькам. Диалога не получилось, я заткнул бутылку полиэтиленовой пробкой и отправился следом за ним.

Путь в гору по темным улицам оказался на этот раз трудным и долгим, и время от времени я останавливался, чтобы отпить из горлышка коньяку. Я шел по Крутому спуску и по Баязету и по Авиационной, равнодушно мимо двух каменных тумб, заменявших ворота в наш двор, мимо школы и Хлудовской больницы. Наконец я остановился, как рыцарь, оторвавший от губ свой рожок, перед стенами темного замка. Я стоял, как рыцарь, покачиваясь после долгой дороги. Замок спал. Сунув бутылку в карман пиджака, я обошел его, и, поднявшись по ступенькам, вошел в подъезд.