Людмила

После уличной темноты свет за остекленным барьером показался мне слишком ярким — я забыл надеть перед входом снятые по пути очки. Кузина Зигфрида, откинувшись на спинку жесткого стула, округлила глаза.

— Что с вами! — воскликнула она. — Кто вас так? Вас ограбили?

— Мужья и братья обманутых красавиц, объединившись, намяли мне бока.

— Вы меня разочаровали, — сказала она с игривой суровостью. А может быть, с суровой игривостью. Во всяком случае, в одном было что-то от другого, и во всяком случае, я понял бы, что шатенка не окончательно потеряна для меня, если бы вообще хотел что-нибудь понимать, но сейчас я только охнул и ухватился за бок, на что она очень участливо спросила, не подняться ли ей со мной сделать компресс.

— Как приятно быть раненым, — усмехнулся я, пересилив себя. — Не верьте таким, как я. Это я специально, чтобы вызвать сострадание. Это способ обольщения — мужчины коварны.

Мне в самом деле было очень плохо, и я не хотел, чтобы еще она стала досаждать мне своими хлопотами.

«Не вышло ничего, — сказал я, поднявшись к себе, — ни союза трех сердец, ни блестящей победы, только длинная цитата из Беккета в «сцене у фонтана».

Я, не раздеваясь, повалился на диван и до подбородка натянул на себя покрывало. Меня знобило.

...Тонкий, как будто нарисованный по черному прерывистой желтой линией контур, обозначивший дверь. Его залило желтым светом, и черный силуэт появился в прямоугольнике — он шагнул. Дверь закрылась, я услышал, как он тихо прокрался по мягкому ковру. В темноте я не видел тени, но слышал ее. Тяжело и хрипло вздохнул диван, тень Прокофьева шепотом окликнула меня оттуда, но я не отозвался.

22

Мне не хотелось просыпаться, и несколько раз я пытался заставить себя заснуть, но получался не сон, а так, какое-то полуобморочное существование в духоте, потому что я натягивал на голову покрывало. Я обливался потом не то от похмелья, не то от жары, и мне никак не удавалось устроиться, чтобы не лечь на ушибленное место. Наконец я вылез из-под покрывала, подтянулся на подушки и полусидя закурил.

Видимо, мне все-таки удавалось иногда засыпать, потому что я не слышал, как ушел Прокофьев. Я взял стоявшую на полу бутылку и отпил немного коньяку. Сидел, курил. Потом встал, проковылял в ванную. Все тело болело и было в синяках, но лицо не очень пострадало, только заплыл правый глаз от первого удара чьим-то ботинком. Я попытался подмигнуть своему отражению и, засмеявшись, когда это не получилось, охнул от острой боли под лопаткой.

Холодный душ немного оживил меня. Я побрился, слева на подбородке тоже была ссадина. Я осмотрел свой светло-серый костюм, — он пострадал меньше, чем я. Другой такой же висел на плечиках в шкафу, но я пока не стал его трогать. Подумал, что он может мне еще пригодиться. Надел тот же, только влажным полотенцем пришлось почистить рукав и правую фалду. Хорошо было бы погладить брюки, но здесь некому было этим заниматься. Рассовал по карманам бумажник, документы, сигареты, носовые платки, анальгин. Спустился вниз. Пожилая дама сидела за перегородкой, она не сказала мне никакого комплимента. Сдал ей ключ.

В кафе «У фонтана» я выпил две чашки кофе и попытался съесть яичницу, но ничего у меня не получилось. Я почувствовал, что еще надо выпить. Выпил у стойки рюмку коньяку и, перейдя Абас, пошел вверх по Партизанскому проспекту, вдоль галереи лавочек, пока не нашел одну галантерейную. Я попросил дать мне набор косметических теней, и продавец с удивлением поднял голову, но, посмотрев на меня, понял, что я имею в виду.

— Так есть грим, — сказал он, — это лучше.

— Давайте грим, — сказал я, — действительно, лучше.

Я долго работал над своим лицом. Синяки под глазом и на подбородке были теперь не слишком заметны, но мне показалось, что я стал похож на хорошо подготовленного к похоронам покойника. С этим было ничего не поделать. Я надел темные очки и вышел из лавочки на заполненный пестрой, разноголосой толпой проспект.

Метров пятьсот от Абаса до вокзала, это было одно из самых людных мест в городе — Гальтский Бродвей. Разноцветные зонтики и воздушные шары, шляпы таких фасонов и расцветок, которые только здесь женщины могли себе позволить, а ниже обнажено все, что считается приличным обнажать. Меня это уже не раздражало, но угнетало, видимо, я еще не достиг нужной кондиции. Сделав несколько неуклюжих маневров в этой толпе, я оказался у подножия широкой лестницы, прерывающей галерею. Я поднялся по ней на протянувшуюся под горой над проспектом террасу и повернул налево, в кафе, которое заметил здесь в день приезда. Модерняшка с ячеистой крышей на металлических штангах, пластиковые столики и стулья и такая же стойка в конце. Еще был музыкальный автомат, у которого несколько подростков спорили за право на шлягер. Народу было достаточно, но пара свободных столиков все же была. Оба у самого входа: почему-то советская публика предпочитает забиться поглубже. Я думал, что здесь самообслуживание, но ко мне подошла официантка и указала на один из этих столиков. Выпив еще одну рюмку коньяку, я наконец смог поесть и подумать.