Людовик XIV и его век. Часть вторая

Оппозиция дворянства, со времен Франциска II не раз погружавшая Францию в скорбь, была уничтожена; оппозиция Парламента, со времен Матьё Моле не раз переворачивавшая Париж вверх дном, исчезла; оппозиция народа, со времен возникновения коммун проявлявшая себя в противодействии верховной власти то открыто, то подспудно, впала в спячку. Единственной оставшейся оппозицией была оппозиция литературы.

В то время, как и сегодня, а впрочем, как и всегда, во Франции имелись две литературные школы. Однако на этот раз их разделяли вопросы политики.

Существовала старая, фрондистская школа, включавшая в себя Ларошфуко, Бюсси-Рабютена, Корнеля и Лафонтена.

И существовала новая, роялистская школа, к которой относились Бенсерад, Буало и Расин.

Ларошфуко выражал свое несогласие в «Максимах», Бюсси-Рабютен — в «Любовной истории галлов», Корнель — в своих трагедиях, Лафонтен — в своих баснях.

Бенсерад, Буало и Расин все расхваливали, несмотря ни на что.

Была еще г-жа де Севинье, нечто вроде золотой середины: она восхищалась Людовиком XIV, не любя его, и, не смея признаваться в своей неприязни к новому двору, то и дело позволяла себе проявлять свое благожелательное отношение к прежнему.

Что же касается религиозной войны, которой позднее предстояло вспыхнуть снова с такой злобой с одной стороны и с таким ожесточением с другой, то она почти затихла, и кальвинистов мало-помалу лишали преимуществ, дарованных им Нантским эдиктом. Со времен захвата Ла-Рошели у них не было более ни крепостей, ни укрепленных замков, ни организованного войска. Но, вместо всего этого материального и осязаемого противодействия, дававшего о себе знать пушками и крепостными стенами, камнями и бронзой, существовало противодействие глухое, подспудное, живое — то было увеличение числа приверженцев новой веры, которое подпитывалось старыми корнями кальвинизма, вжившимися в почву, и поддерживалось чужеземными сектами, естественными союзниками реформированной религии во Франции. Невидимая глазу, эта грядущая опасность воспринималась, однако, умом, а скорее, инстинктом, и по легкому дрожанию земли чувствовалось, что она служит могилой погребенного гиганта, но погребенного живым.

Тем не менее внутри королевства, как мы уже сказали, все было спокойно, и ничто не мешало ни любви, ни празднествам Людовика XIV.

Все эти празднества давались в честь мадемуазель де Лавальер, продолжавшей быть любовницей короля; обе королевы служили всего лишь предлогом для них.

Без конца устраивая празднества, Людовик XIV преследовал двойную цель: восславляя незримую богиню, которой они были посвящены, эти празднества, кроме того, возвышали королевскую власть и ослабляли знать. И в самом деле, чтобы соперничать с ним в роскоши, большая часть дворян или проматывала свои родовые имения, или, не имея таковых, входила в долги; и тогда, разорившись, они оказывались в полной зависимости от него. С другой стороны, благодаря огромному числу иностранцев, которых привлекали в Париж эти празднества, государственная казна получала суммы, вдвое превышавшие те, какие издерживало казначейство; так что все шло королю на пользу, и это не считая того, что посреди этих празднеств Людовик XIV, уже ставший королем, мало-помалу делался божеством.

Именно ради этого на Королевской площади была устроена знаменитая карусель, описанная во всех мемуарах того времени, и та, что дала имя площади, которое она носит еще и сегодня.

У мадемуазель де Лавальер была всего лишь одна наперсница, мадемуазель де Монтале, о которой мы уже говорили и с которой она сдружилась еще в Блуа. Монтале была одной из тех особ, что созданы для интриг, и потому она оказалась в центре трех любовных связей: короля с мадемуазель де Лавальер, герцогини Орлеанской с графом де Гишем и мадемуазель де Тонне-Шарант с маркизом де Нуармутье.

Первая размолвка короля с его новой возлюбленной произошла из-за Монтале. Людовик XIV внезапно подметил в ней страсть к интригам; он знал, что ей известно о первой любви мадемуазель де Лавальер к Бражелону; у него возникло подозрение, что чувство, которое этот молодой человек некогда породил в сердце Луизы, еще не угасло. Он полагал, что Монтале поддерживает в ней память о Бражелоне, и запретил девушкам видеться.

Мадемуазель де Лавальер повиновалась приказу королю чисто внешне, не поддерживая никаких отношения с подругой днем; но едва только король, всегда ночевавший у королевы, уходил от Лавальер, к ней тотчас же являлась Монтале, которая проводила у нее часть ночи, а иногда оставалась и до рассвета.

Герцогиня Орлеанская узнала об этих близких отношениях. Ей был известен также запрет короля, и, следовательно, был повод говорить о неповиновении со стороны Лавальер; герцогиня таила злобу к той, что отняла у нее сердце короля, и однажды, смеясь, посоветовала Людовику поинтересоваться у мадемуазель де Лавальер, кто проводит с ней время после того, как он уходит.