Людовик XIV и его век. Часть вторая

— Так скажи ему, что я очень болен!

— Сударь, он утверждает, что знает превосходные лекарства.

— Передай ему, что я при последнем издыхании и надежды больше нет!

— Сударь, в таком случае, по его словам, он хочет успеть попрощаться с вами, прежде чем вы умрете.

— Скажи ему, что я умер!

— Сударь, он говорит, что хочет окропить вас святой водой!

— Ну, если так, — сказал Ботрю, не находя больше ни одного предлога для возражений, — пусть войдет!

Ботрю был настоящим безбожником и называл Рим апостолической химерой. Однажды ему показали список десяти кардиналов, незадолго до этого назначенных папой Урбаном; первым в списке стоял кардинал Факкинетти.

— Но я вижу в списке только девять кардиналов, а вы говорите мне, что их десять!

И он прочитал одно за другим девять имен, начиная со второго.

— Ну их же там в самом деле десять, — возразил собеседник, — вы забыли кардинала Факкинетти.

— Ах, извините, — сказал Ботрю, — я думал, что это их общее звание.

Один друг Ботрю, которому было известно о его безбожии, чрезвычайно удивился, увидев однажды, как тот снимает шляпу при виде распятия.

— О! — воскликнул друг. — Стало быть, вы помирились с Господом Богом?

— Мы раскланиваемся, — ответил Ботрю, — но не разговариваем.[29]

Однажды вечером, когда он хотел отослать в карете какого-то из своих посетителей, а тот, зная, что лошади Ботрю были целое утро в разъезде, стал отказываться от такого проявления учтивости, говоря, что бедные животные, находившиеся в упряжке семь или восемь часов, чересчур утомятся, если им придется совершить еще одну поездку, Ботрю воскликнул:

— Черт побери! Если бы Господь создал моих лошадей для того, чтобы они отдыхали, он сделал бы их канониками Святой капеллы.

Впрочем, его шутки не всегда имели такой же легкомысленный и шутовской характер, как те, что мы сейчас привели. В Париже шло много разговоров о революции в Англии и непрочном положении короля Карла I.

— Да, — сказал Ботрю, — это теленок, которого водят с рынка на рынок и, в конце концов, отведут на бойню.

Ботрю умер в 1665 году, и в его лице угас один из последних представителей того остроумия, которое так веселило доброго короля Генриха IV и добрую королеву Марии Медичи, но которому предстояло выйти из моды при более серьезном и притворно добродетельном дворе Людовика XIV.

Между тем с каждым днем становилась все ближе еще одна смерть, куда более важная, чем те две, о каких мы только что упомянули: речь идет о смерти королевы-матери.

Анна Австрийская обладала редким даром, которым Небо иногда наделяет женщин: способностью не стариться. Ее руки и плечи оставались все такими же великолепными, на ее лице не было ни одной морщины, а ее глаза, по-прежнему изумительно красивые, не могли расстаться с привычками кокетства, делавшими их такими опасными в молодости; внезапно, в конце ноября 1664 года, боли в груди, которые она ощущала уже несколько лет, усилились. Однако первопричину недуга оставили без внимания; болезнь быстро развивалась, и лишь когда на глазах у всех алебастровая белизна кожи Анны Австрийской начала сменяться желтизной, присущей слоновой кости, стало понятно, что положение очень опасно и что близится день, когда надменная королева-регентша расстанется с жизнью, причем с меньшим трудом, чем она рассталась с властью.

Нескольких врачей призвали одного за другим. Вначале Валло, лейб-медика короля, однако он был в большей степени химиком и даже ботаником, чем врачом, и лечил царственную больную компрессами из цикуты, которые лишь усилили болезнь; но по прошествии двух недель, не видя облегчения, королева призвала своего собственного лейб-медика Сегена, человека сведущего, но весьма самонадеянного, метод лечения которого состоял исключительно в кровопускании; между двумя докторами начались горячие споры, а болезнь тем временем усиливалась, и 15 декабря, после тяжелой ночи, проведенной в Валь-де-Грасе, куда, с тех пор как Анна Австрийская оставила власть, а лучше сказать, власть оставила ее, королева часто приезжала в поисках уединения, ее грудь оказалась в таком состоянии, что больная сама сочла себя неизлечимой.

Бог необычайно наказал несчастную женщину: в продолжение десяти или пятнадцати последних лет она видела у монахинь, ставших ее подругами, несколько случаев этого страшного недуга и в своих молитвах всегда молила Господа отвратить от нее эту болезнь, которой она страшилась больше любой другой.

Тем не менее она восприняла этот удар со смирением.

— Господь поможет мне, — говорила она, — и, если он попускает, что я должна страдать этой страшной болезнью, которая явно угрожает моей жизни, то страдания мои, без сомнения, послужат спасению моей души.

Как только новость о том, что жизнь королевы находится под угрозой, стала известна, в Валь-де-Грас немедленно приехал герцог Орлеанский. Король, проявляя меньшую поспешность, хотя его уведомили о беде одновременно с братом, прибыл лишь около трех часов пополудни: глубочайший эгоизм, являвшийся едва ли не самой заметной чертой характера Людовика XIV, особенно проявлялся в обстоятельствах такого рода.