Людовик XIV и его век. Часть вторая

— Государыня, — спокойно ответил Беренген, — вы можете представить себе, с какой горестью ваши слуги восприняли этот приговор; но вас может утешить понимание того, что, умерев, вы навсегда освободитесь от мучений, а заодно и от большого неудобства, особенно для вас, так любящей духи: ведь под конец подобные болезни сопровождаются невыносимым зловонием.

Однако последний ее час еще не настал, и после нескольких перемен в ту и другую сторону королева-мать внезапно почувствовала себя бесконечно лучше; Провидение, видимо, решило добавить ей немного сил, чтобы она могла перенести печальное известие, которое ее ожидало.

Ее брат, испанский король Филипп IV, умер 17 сентября 1665 года, и уведомление о его смерти пришло в Париж 27-го числа того же месяца.

Это известие было встречено при французском двором с совершенно различными чувствами. Молодая королева восприняла его как дочь, глубоко привязанная к отцу; королева-мать — как сестра, понимающая, что брат указывает ей путь в могилу; король — как государь и политик, чей проницательный взор в одно мгновение оценивает все выгоды, какие могут воспоследовать порой для одних из-за несчастья других.

И действительно, малолетний Карл II, которому суждено было умереть, не оставив потомства, был хилым и болезненным, и потому никто не думал, что он проживет долго.

Именно с этого времени, по всей вероятности, Людовик XIV стал бредить испанским наследством.

Время шло; королева-мать жила, испытывая жесточайшие страдания, но все же жила. Настала зима, а с ее приходом возобновились увеселения, ибо особенность долгого страдания, каким было страдание Анны Австрийской, состоит в том, что к нему привыкают все, кроме того, кто страдает.

Так что 5 января, накануне праздника Царей-волхвов, у герцога Орлеанского состоялся большой бал; король явился на него в фиолетовом платье, поскольку он носил траур по тестю, но это платье был настолько унизано жемчугом и алмазами, что его траурный цвет терялся под их блеском.

На другой день королева-мать почувствовала себя хуже, и потому увеселения были прекращены. 17 января она причастилась.

Девятнадцатого числа приступы усилились, и короля уведомили, что его матери пришло время пройти обряд предсмертного причащения. Как и предупреждал Беренген, смрад, исходивший от ее язв, было таким, что каждый раз, когда ее перевязывали, приходилось держать под носом у нее самой склянку с благовонным маслом.

Со Святыми Дарами к ней пришел архиепископ Ошский; ему помогали епископ Мандский, кюре церкви Сен-Жермен, аббат де Гемадёк и несколько других капелланов.

Вечером королеву-мать соборовали.

Среди ночи у нее началась агония; тем не менее по временам она открывала глаза и что-то говорила.

Врач взял ее за руку, чтобы пощупать пульс; она почувствовала прикосновение и промолвила:

— Ах, это бесполезно, его уже более не слышно.

Герцог Орлеанский рыдал, стоя на коленях возле ее постели.

— Сын мой, — нежно прошептала она.

Затем, чувствуя, что врач оставил ее руку обнаженной, она попросила:

— Накройте мне руку.

Минуту спустя к постели умирающей подошел ее исповедник-испанец; она узнала его и прошептала:

— Padre meo, уо me muero![30]

Но королева ошиблась, ибо через четверть часа она сказала архиепископу Ошскому, наставлявшему ее:

— Ах!.. Боже мой!.. Я очень страдаю, скоро ли я умру?..

Час спустя она открыла рот и потребовала распятие.

Это было последнее произнесенное ею слово. Распятие приложили к ее губам, и, целуя крест, она делала какие-то движения, свидетельствовавшие о том, что сознание еще не совсем покинуло ее.

Наконец 20 января 1666 года, в среду, в пятом часу утра, королева скончалась.

Король перенес эту смерть так, как он переносил потом смерть всех своих родственников, то есть с величайшем эгоизмом и с величайшем смирением. С тех пор как он вышел из-под опеки матери, между ними произошло несколько размолвок, и, как только она попыталась сделать ему внушение по поводу его скандальной любви к мадемуазель де Лавальер, он, рассердись на королеву-мать более, чем это было в случаях с мадемуазель де Ла Мот-д'Аржанкур и Марией Манчини, забылся до такой степени, что заявил:

— Я не нуждаюсь ни в чьих советах! Я уже достаточно взрослый, чтобы жить собственным умом!

Анна Австрийская имела обычные качества регентш: упрямство в политике и слабость в любви. Устояв перед страстью Бекингема, самого красивого, самого элегантного и самого блистательного вельможи своего времени, королева уступила Мазарини, за которого, по словам принцессы Пфальцской, второй жены герцога Орлеанского, она в конечном счете даже вышла замуж.[31] Но, при всем том, сердце матери осталось непоколебимым в своей любви; ее сын всегда был для нее королем, и, подобная прекрасным мадоннам Беато Анджелико или Перуджино, для которых их сын был уже Богом, посреди опасностей, грозивших ему в детстве, она пеклась о нем с заботливостью, опиравшейся едва ли не на благоговение.