Людовик XIV и его век. Часть вторая

Госпожа де Ла Вьёвиль (напомним, что мы не раз называли это имя в связи с событиями последней Фронды) давала бал, и герцогиня Орлеанская задумала явиться туда вместе со своим супругом. Чтобы сделать праздник более живым и веселым, решено было отправиться на него в масках. Дабы не быть узнанной, принцесса велела трем или четырем своим фрейлинам роскошно одеться одновременно с ней, после чего она и герцог Орлеанский в сопровождении этой дамской свиты, закутанные в плащи и в позаимствованной у кого-то карете отправились на бал. К дверям дома г-жи де Ла Вьёвиль карета герцога Орлеанского подкатила в ту же минуту, что и другая карета, тоже заполненная людьми в масках. Обе группы вышли из экипажей и столкнулись в передней, где герцог Орлеанский предложил всем смешаться. Предложение было принято, и каждый, не раздумывая, взял поданную ему руку; однако принцесса узнала в той, на какую она оперлась, руку графа де Гиша, ибо рука эта была покалечена, что не позволило герцогине ни на мгновение усомниться в такой странной игре случая.

Со своей стороны, граф де Гиш, сразу же узнавший аромат надушенных подушечек, которые принцесса имела обыкновение носить в своих головных уборах и почувствовавший, как задрожала рука, которую он держал, тоже обо всем догадался. Принцесса хотела было высвободить свою руку, но граф удержал ее. Между ними установился электрический ток. Рука принцессы еще дрожала, но уже не пыталась вырваться.

Обоих охватило такое сильное волнение, что они поднялись по лестнице, не сказав друг другу ни слова. Затем граф, распознав среди масок герцога Орлеанского и видя, что он не обращает никакого внимания на свою супругу, увел ее в небольшой зал, заполненный гостями в меньшей степени, чем другие, и там представил ей такие основательные причины в оправдание совершенного им проступка, что принцесса простила его.

Но, едва лишь это столь желанное и столь долгожданное прощение было получено, послышался голос герцога Орлеанского, звавшего свою супругу. Принцесса выбежала через одну дверь, граф де Гиш — через другую. Опасаясь, что муж может о чем-нибудь догадаться, принцесса при расставании со своим возлюбленным попросила его не оставаться долее на бале, и граф с обычной своей покорностью подчинился этому приказу. Но внизу, у лестницы, он встретился со своим приятелем и остановился, чтобы поболтать с ним; внезапно какая-то маска, появившаяся на верху лестницы, оступилась и вскрикнула; граф де Гиш бросился на помощь и принял в свои объятия принцессу, которая без этой непредвиденной поддержки несомненно получила бы серьезные повреждения, ибо она была беременной и срок ее беременности исчислялся уже несколькими месяцами.

Это обстоятельство еще более ускорило примирение, и как-то вечером, когда герцог Орлеанский уехал на бал-маскарад, любовники встретились у г-жи де Грамон.

Разумеется, эта встреча была приписана случаю.

Как видно и как мы уже говорили, болезнь Анны Австрийской нисколько не препятствовала увеселениям двора идти своим ходом, хотя день ото дня королеве становилось все хуже.

Наступила весна; двор отправился в Сен-Жермен, и королева-мать, несмотря ни на какие увещания, пожелала следовать за двором, заявив, что для нее все равно, умереть там или в другом месте.

Утром 27 мая, присутствуя на мессе, она ощутила сильный озноб, однако не стала никому ничего говорить, чтобы не лишать молодую королеву и герцогиню Орлеанскую развлечения, которое они задумали; но, едва только обе принцессы уехали, она призналась тем, кто заметил, каким страдальческим стало ее лицо, что, по ее мнению, у нее началась лихорадка и что она ощущает страшный холод. И в самом деле, стоило ей лечь в постель, как у нее начался озноб; приступ длился шесть часов.

За эти шесть часов состояние больной чрезвычайно ухудшилось, и врач заявил, что ей следует исповедаться.

В тот же вечер королева изъявила желание составить завещание.

Однако врачи ошиблись; боли у нее, несомненно, усилились, но ей было суждено еще долго страдать, прежде чем умереть. Впрочем, она не питала никаких обманчивых надежд на выздоровление, а если они у нее и были, то не раз услышанные разговоры тех, кто ее окружал, этих надежд ее лишили. Так, к примеру, 3 августа, когда ей стало еще хуже и страдания ее усилились, повидать ее пришел Беренген, наш старый знакомец и один из самых старых ее слуг. Увидев его, Анна Австрийская тотчас воскликнула:

— Ах, господин Первый (Беренгена величали этим титулом потому, что он был первым камердинером), нам предстоит скоро расстаться!..

В любую другую эпоху подобный душевный порыв, при всей его эгоистичности, вероятнее всего тронул бы того, кому он был адресован, но, как мы уже говорили, XVII век не был веком чувствительности.