Людовик XIV и его век. Часть вторая

Никто с тобою в постоянстве не сравним,
Любви твоей огонь неугасим.
Любые Амадисы, Селадоны,
В сравнении с тобою мирмидоны.
Но не могу, признаться, угадать,
Кто ж та, чья грация и стать
В груди твоей томленье породили,
В чем взор душа и сердце обвинили.
Уж не смугляночка ли та,
Чья редкостная красота
Звездою яркою сияет
И блеском жизни удивляет?
Ну да, она любезна и красива,
Еще к тому же дьявольски игрива,
И видел я, как, стоя с нею рядом,
На девушку бросал ты жадно взгляды!
Всем прелестям ее и чарам счету нет,
В ее глазах такой таится томный свет,
Что никаких преград он на пути не знает,
Сердца мужчин безжалостно пронзает,
Сияет ярче солнца в небесах
И ослепит тебя хоть в ста шагах.
Когда на прелести ее гляжу,
Я больше в них сокровищ нахожу,
Чем может, верно, их таиться
В краю, где было ей дано родиться.[6]
Но если этой дивной красотой
Навеки очарован разум твой,
То повод есть, маркиз, тебя жалеть,
Ведь трудно нрав ее преодолеть:
Заносчивости в ней и спеси слишком много —
Поболе прелестей, полученных от Бога.

Буаробер не ошибся, ибо эта красавица была чересчур горда, чтобы уступить маркизу и сделаться соперницей Нинон. Так что его домогательства были совершенно бесполезны.

Примерно в это же время мадемуазель д’Обинье познакомилась, опять-таки в доме своей тетушки, с шевалье де Мере, который, попав в общество тогдашних жеманниц, слыл среди них человеком со вкусом; так вот он разглядел в юной девушке нечто совсем другое. Это был ее тонкий и очаровательный ум, тем более оригинальный, что никто не позаботился дать ему какое-нибудь направление, и он расцвел сам собой, как полевой цветок, яркий и благоухающий.

Шевалье де Мере привязался к мадемуазель д’Обинье, которую он называл не иначе как своей юной индианкой, знакомил со светом и обучал хорошим манерам; но юная Франсуаза чувствовала себя настолько несчастной, что, слушая все эти уроки, качала головой, повторяя, что желает лишь одного — найти человека с милосердной душой, который оплатил бы за нее взнос, необходимый для вступления в монастырь. Скаррон жил напротив дома графини де Нёйян. Будучи всего лишь поэтом и бедняком, временами он позволял себе совершать такие благодеяния, что богачи пожимали плечами. Шевалье де Мере рассказал Скаррону о юной девушке, которой он покровительствовал, и тот пообещал найти в кошельках своих знакомых и в собственном кошельке сумму, нужную несчастной сироте для вступления в монастырь. Мере сообщил эту добрую весть Франсуазе, и она с радостью побежала к Скаррону, чтобы поблагодарить его; но, увидев ее такой юной и радостной, услышав ее изысканную речь, Скаррон переменил намерения.

— Мадемуазель, — промолвил он, — как только вы пришли сюда, я передумал! Я не хочу давать вам денег на то, чтобы вы заточали себя в монастырь.

Мадемуазель д’Обинье горестно вскрикнула.

— Погодите, — продолжал Скаррон, — я не хочу, чтобы вы стали монахиней, поскольку хочу на вас жениться. Мои слуги меня крайне бесят, а я не могу побить их; мои друзья уходят от меня, а я не могу побежать за ними. Если же моими лакеями станет командовать молодая хозяйка, они будут мне подчиняться; если мои друзья увидят молодую женщину, они вернутся ко мне. Мадемуазель, я даю вам неделю на размышление.

Хоть и калека, Скаррон был в моде; он имел славу доброго и веселого человека, превосходившую его славу как поэта. По мере того как мадемуазель д’Обинье виделась с ним, она привыкала к нему; наконец, через неделю она объявила о своем согласии, и дело было решено.

Через несколько дней после свадьбы она написала брату:

«Недавно я вступила в брак, в котором сердце значит

мало, а тело, говоря прямо, не значит ничего».

Скаррон не обманулся. Под управлением новой хозяйки слуги стали послушными; при виде молодой женщины вернулись друзья. Вскоре дом Скаррона стал местом встреч придворных и городских остроумцев, и в описываемое нами время бывать в нем было модно и престижно.