«Наконец-то чаяния Антуанетты увенчались успехом. Она долго вводила всех в заблуждение по поводу своих наклонностей и пристрастий и полагала, что таким образом скрывает свою преобладающую черту. И вот она забеременела, что дает повод высказать кое-какие соображения. Весь двор полагал себя затронутым этим событием. Граф и графиня Прованские, граф и графиня д'Артуа не сочли случившееся приятным. Каждый из них имел свое окружение, и каждая из этих партий принялась перемывать косточки бедной Антуанетте.
Эта беременность пришлась на время балов и празднеств, которые королева устраивала в честь своего брата-эрцгерцога, совершившего в дни своего пребывания во Франции глупостей не меньше, чем важных шагов. Самодовольный без всяких на то оснований, высокомерный до неприличия, он изо дня в день выказывал чисто немецкую грубость. В мои планы не входит говорить ни о его бестактности, ни о его несбыточных претензиях в отношении наших принцев. Он появился при дворе для того, чтобы всех судить и покрывать презрением, и, если бы Сартин и герцог де Шуазёль не чествовали этого князька, он оставил бы во Франции такой же след, как те шарлатаны, на каких обращают внимание лишь в первый день, когда они вызывают смех.
Все судачили по поводу беременности королевы; женщины, с которыми она была близка и которые полагали, что она привязана исключительно к женскому полу, не могли простить ей, что у нее был любовник: таково обыкновение дам этого исповедания. Стали искать героя. Найти его было легко. Прозвучало имя герцога де Куаньи, и все высказанные догадки сошлись в его пользу. Этот любезный вельможа с красивой наружностью, обладающий спокойнейшим характером, вполне удовлетворительным сложением, выразительными глазами и крепким здоровьем, во всех отношениях отличном от здоровья еле живого Диллона, с недавних пор устремил взоры на королеву. Он вел себя с величайшей осмотрительностью и уберег бы честь королевы, если бы она сама своими неосторожными шагами не домогалась огласки. Были вычислены час и минута, когда она забеременела, и место, где это произошло; вспомнили бал-маскарад в Опере, на который королева явилась в сером плаще с капюшоном, велев нескольким дамам из своей свиты надеть такой же маскарадный наряд. Герцог находился один в ложе второго яруса. Благодаря своему маскарадному наряду Антуанетта затерялась среди своих спутниц, скользнула в толпу, а затем помчалась в ложу. Несколько минут спустя обеспокоенная свита начинает искать королеву; ее обнаруживают выходящей из ложи и настолько возбужденной поступком, только что совершенным ею, что она почти в обморочном состоянии падает на лестнице. Одна из спутниц королевы отметила эту дату в своей записной книжке, переходившей затем из рук в руки, и почти все придворные дамы золотыми буквами вписали ее в собственные записные книжки. Госпожа де Гемене, обида которой была самой недавней, менее всех сдерживала себя в отношении этих слухов; она впала в жесточайшую немилость и, невзирая на ее тщетные и неумелые поучения, была удалена от двора, после чего в должности гувернантки ее сменила г-жа де Марсан.
Королева, вне всякого сомнения, относилась к своим любовным связям с мужчинами либо как к необходимости, либо как к мимолетным увлечениям, которые публичные девки называют прихотями. К тому же она не могла обуздывать желания, кипевшие в ней после любовной связи, которая не предоставляла возможность беспрестанно быть с тем, кто порождал их. Именно это склонило ее к мысли всегда держать подле себя женщину, с которой она имела бы самую тесную связь. Принцесса де Ламбаль, давняя подруга Антуанетты, была приобщена к великим таинствам любовной близости лишь после г-жи де Гемене. Для принцессы де Ламбаль сделали все возможное. Госпожа де Ноайль начала исполнять свою службу подле дофины с того, что крайне не понравилась ей, хотя это было нетрудно предвидеть. Она терпела со стороны своей повелительницы все мыслимые неприятности и слышала от нее самые грубые окрики; но приходят ли от этого в отчаяние Ноайли? Ничто для них не имеет цены, ничто их не уязвляет, ничто их не останавливает, когда у них есть в этом выгода. Следуя такой методе, г-жа Этикет не желала подавать в отставку, а выгнать ее было неприлично, пока она не заслужила этого на самом деле. И тогда один из друзей Ноайлей посоветовал королеве учредить в ее личном дворе какую-нибудь должность, которая свела бы на нет значение должности г-жи де Ноайль, как в отношении жалованья, так и в отношении прерогатив. В итоге была придумана должность главноуправляющей двором королевы; а чтобы еще больше умалить роль старшей придворной дамы, нужно было предоставить эту должность особе, которая по своему положению и происхождению затмевала бы ее. Выбор пал на принцессу де Ламбаль. Молодая, любезная, с обворожительной фигурой и пленительной внешностью, кроткая и лишенная страстей, она была способна вызывать их. Это свойство приблизило ее к королеве, она стала фавориткой в полном смысле слова, и потому следовало сделать для нее как можно больше.
Королева завела с г-ном Тюрго разговор об увеличении расходов, связанных с ее личным двором, однако министр имел бестактность отказать ей, и это его погубило; недовольство государыни словно оправдывало жалобы всех придворных женщин, включая даже горничных, составивших многочисленную партию против министра, многие недостатки которого усугубляла еще и его нелюбовь к прекрасному полу. Прочие враги г-на Тюрго, а также те, кто по своему характеру или по мотивам личной выгоды не может терпеть министров, чересчур долго занимающих свои посты, присоединились к этой интриге. Королева воспользовалась властью, которую она имела над своим августейшим супругом: г-н Тюрго был отправлен в отставку, а принцесса де Ламбаль получила должность главноуправляющей двором королевы, с жалованьем в четыреста тысяч ливров. Царствование фаворитки длилось вплоть до родов королевы, во время которых она не покидала ее ни на минуту. Фавор Куаньи затмил принцессу, осмотрительно отстранившуюся от тесной близости с королевой. Тем не менее г-жа де Ламбаль была унижена этим, особенно при виде того, что ее отодвигал в тень какой-то хлыщ. Чересчур полагаясь на свое влияние, она стала жаловаться королю на пренебрежение, испытываемое ею со стороны королевы; в ответ король лишь рассмеялся, ничего не сказал ей и вразвалку помчался в кузницу, чтобы доделать спешно понадобившийся замок, начатый им накануне. Однако гордая савоярка не успокоилась; она обратилась к своему свекру; этот ханжа, мягкосердечный, словно святоша, кинулся к кюре церкви святого Евстафия; пастырь пообещал поговорить об этом с королем во время первой же исповеди, а покамест было принято решение твердо стоять на своем. Поскольку тайна исповеди, принесенной королем священнику, осталась между ними и Богом, она никому не известна, но было заметно, что королева продолжала выказывать холодность г-же де Ламбаль, которая, не принимая это во внимание, по-прежнему исполняла свою должность, проявляя при этом как гордость, так и мужество и достоинство.
Тем временем беременность королевы продвигалась вперед; несмотря на определенность, с которой указывали на ее виновника, отцом этого столь желанного ребенка называли и нескольких других кавалеров. Один лишь король пребывал в заблуждении и приписывал это отцовство себе. Самый кроткий из мужей, владетель Версальского дворца был счастлив в предвидении своего будущего потомства, и все придворные тайком рукоплескали глупости мнимого папаши. Графиня Прованская, знаток по части любовных связей, досконально осведомленная об интрижках своей невестки, не была обманута этим ложным отцовством. Она сообщила о нем своему мужу, который внес все эти любопытные подробности в подборку, составленную им из затейливых хроник царствования своего достославного брата и содержащую сведения о том, что происходит в его семье и даже в его кузнице, которая не является кузницей Вулкана, поскольку он не выковывает там железных сетей, чтобы опутать ими любовников своей жены, схватив их на месте преступления. Этот ученый труд самого ученого из всех принцев своего времени рано или поздно станет украшением его библиотеки, подобно тому как сегодня он служит похвальным словом его уму и его познаниям.
Роды королевы были долгими и трудными, и в какие-то минуты она даже находилась в опасности. Вермон, ее акушер, слывущий невеждой, спас ее с помощью кровопускания, которое он прописал ей вопреки мнению лечащих врачей. Любовники и любовницы пребывали в это время в растерянности. Диллон находился далеко, Куаньи почти не показывался, Лаваля вежливо выпроводили. Эти три придворных кавалера были изрядно обеспокоены счастливым событием, которое могло иметь для них самые пагубные последствия. Герцог де Куаньи, которому придворные приписывали честь отцовства, не раз бледнел при виде порывов смехотворной радости, выказываемой королем, когда он принимал из ладоней Вермона только что родившегося ребенка и держал его на своих руках; затем, желая подражать Генриху IV, этому навеки любимому герою, которого он считал своим заступником и на которого, по его словам, был похож, ибо глупая публика, портящая все, в минуту умопомрачения и угодничества позволила себе сделать столь странное сравнение, король с видом полнейшего удовлетворения показал новорожденного младенца собравшимся и, обращаясь к г-ну д'Алигру, первому президенту Парламента, произнес:
— Взгляните, сударь, и подтвердите, что это моя дочь».
