Лиза из Ламбета. Карусель

Идея романа, действие которого происходило в Италии в начале XVI века, пришла ему в голову во время визита в Национальную галерею вскоре после возвращения из Южной Африки. Тогда его ум, истосковавшийся по общению с искусством, был особенно чувствителен к восприятию прекрасного. Он бродил среди картин, останавливаясь у любимых, и спокойная тишина галереи наполняла его душу большим ликованием, чем любовь или вино. Он часто вспоминал это мгновение из-за ощущения исключительного счастья, духовного и умиротворяющего. Наконец он подошел к портрету итальянского аристократа кисти Моретто, который показался ему воплощением самого духа позднего Возрождения. Полотно полностью гармонировало с его настроением. Он считал, что создание совершенных форм — конечная цель искусства, и с удовольствием отметил декоративный эффект, который создавали темные тона и фигура высокого мужчины, прислонившегося в печали и апатии к проему в мраморной стене. Прошедший без имени сквозь века, он стоял в позе, таившей в себе не то усталость, не то манерность, а его скрытое отчаяние отражалось в темном пейзаже на заднем плане, пустом, как безлюдная обитель духовной жизни, и даже бирюзовое небо казалось холодным и грустным. На портрете значилась дата — 1526 год, и мужчина был облачен в блузу с разрезами на рукавах и в чулки той эпохи (раннее Возрождение осталось позади, ведь Микеланджело умер[52], а Чезаре Борджиа[53] гнил в далекой Наварре). Темно-вишневый цвет его красочного одеяния выглядел мрачным, почти черным, зато на его фоне светился нежный батист блузы с рюшами. Одна рука, без перчатки, лежала на рукояти длинного меча, тонкая изящная рука, белая и мягкая, рука джентльмена и студента. На голове его красовалась шляпа странной формы, частично темно-желтая, частично алая, с медальоном, изображавшим святого Георгия с драконом.

Бэзила преследовало это лицо, казавшееся еще бледнее из-за темной бороды. Глаза мужчины взирали с портрета так, словно созерцание приносило лишь усталость, а мир не мог предложить ничего, кроме разочарования. В итоге, размышляя над личностью, которую, по-видимому, старался изобразить художник, Бэзил придумал историю и, развивая сюжет, погрузился в работы поэтов и историков того времени и несколько месяцев почти не выходил из Британского музея. Наконец он начал творить по-настоящему. Бэзил хотел описать итальянское общество той эпохи и глубокое разочарование после энергичного оживления, с которым оно встретило свободу мысли, когда падение Константинополя открыло для интеллектуальной мысли новые горизонты. И он придумал человека, который проживал жизнь так, словно это была война, — неистово, стремясь насладиться каждым мигом, и потом, обнаружив, что все тщетно, с отчаянием оглядывался назад, ибо мир больше ничего не мог ему дать. Знакомый с жизнью при королевских дворах и в лагерях кондотьеров, он испытал все возможные чувства, вел кровавые сражения, любил и плел интриги, писал стихи и рассуждал о философии Платона. Эпизоды этой карьеры были ярки и волнующи, но Бэзил обращался к ним исключительно в той мере, в какой требовалось для описания состояния души героя.

Эта тема давала возможность использовать витиеватый стиль, которому отдавал предпочтение Бэзил, и он принялся читать, делая особый акцент на ритме предложений и наслаждаясь их мелодичностью. Его лексикон, позаимствованный у современников королевы Елизаветы, был богат и звучен, а красота некоторых слов опьяняла его. В конце концов он вдруг остановился.

— Дженни! — окликнул он жену.

Ответа не последовало, и он увидел, что она крепко спит. Стараясь не разбудить ее, он отложил книгу и поднялся со стула. Не стоило просить его почитать, если она не могла удержаться от того, чтобы не заснуть. С некоторой досадой он вернулся за стол, но на помощь пришло его чувство юмора.

— Какой же я глупец! — воскликнул он, засмеявшись. — С чего я решил, что это может ее заинтересовать?

А миссис Мюррей слушала ту же главу с весьма лестным вниманием и не поскупилась на похвалу. Бэзил вспомнил, что Мольер читал комедии кухарке и, если та не смеялась, переписывал их. Следуя логике, теперь Бэзилу следовало бы уничтожить роман. Но он все же принялся убеждать себя, что пишет не для всех, а для немногочисленных избранных.

И тут Дженни наконец проснулась.

— Ну не может быть! Я ведь не спала, правда?

— Да ты храпела!

— Прости. Я тебе помешала?

— Нисколько.

— Ничего не могла с собой поделать. На меня напала такая дремота, когда ты читал. Мне правда понравилось, Бэзил.

— Это нечто — написать книгу, которая действует усыпляюще, — ответил он, зловеще улыбаясь.

— Почитай мне еще. Я теперь совсем не хочу спать, и это было так красиво.

— Если ты не против, я лучше немного поработаю.