Лиза из Ламбета. Карусель

— Полагаю, ничего страшного с ним не происходит, — сказал Фрэнк. — Но мне несложно взглянуть на него. И скажите ей, что она может оставить этот тайный гонорар при себе.

— Не будьте идиотом, Фрэнк, — ответила мисс Ли.

В назначенный час Беллу и Герберта проводили к нему в кабинет. Юноша смущался и чувствовал себя неуютно.

— А теперь не могли бы вы подождать в приемной, мисс Лэнгтон? — спросил Фрэнк. — Я попрошу пригласить вас позже.

Белла с недовольным видом удалилась, а Фрэнк принялся изучать лицо пациента — медленно, словно пытаясь разглядеть скрытые черты его характера. Герберт с опаской следил за этим мрачным человеком.

— Не думаю, что со мной что-то серьезное, просто мисс Лэнгтон сильно переживает.

— Врачи жили бы впроголодь, если бы приходилось лечить только больных, — ответил Фрэнк. — Лучше снимите одежду.

Герберт покраснел, чувствуя себя неловко оттого, что приходилось раздеваться перед незнакомцем. Доктор отметил молочную бледность его кожи и истощенность — он был худ настолько, что под кожей проступали кости. Фрэнк взял юношу за руку и посмотрел на длинные пальцы со слегка загнутыми ногтями.

— Вы когда-нибудь плевались кровью?

— Нет.

— Ночью иногда потеете?

— Раньше — никогда, но за последнюю неделю такое случалось.

— Полагаю, многие ваши родственники умерли, верно?

— Все.

— От чего они скончались?

— Мой отец умер от чахотки. И сестра тоже.

Фрэнк ничего не сказал, но помрачнел, когда услышал это печальное заявление. Он принялся выстукивать грудную клетку юноши.

— Ничего аномального я не нахожу, — заметил он.

Потом он взял стетоскоп и стал слушать.

— Скажите «девяносто девять». Теперь покашляйте. Глубоко вдохните.

Он тщательно проходил каждый дюйм, но не нашел ничего, кроме того, что могло быть следствием бронхита. Но прежде чем положить стетоскоп, он снова приложил его к верхней доле легкого, прямо над ключицей.

— Глубоко вдохните.

Затем он очень отчетливо услышал легкое потрескивание, которого, судя по лихорадочному румянцу на щеках Герберта, другим симптомам и истории его семьи, следовало ожидать. Он принялся выстукивать дальше, теперь более аккуратно, и звук был приглушенный. В диагнозе почти не оставалось сомнений.

— Можете одеваться, — сказал он, садясь за стол, чтобы заполнить медицинскую карту.

Без единого слова Герберт облачился в одежду. Он подождал, пока доктор закончит.

— Со мной что-то не так? — спросил он.

Фрэнк мрачно на него посмотрел:

— Ничего особенно серьезного. Я поговорю с мисс Лэнгтон, если вы позовете ее сюда.

— Я хотел бы прежде услышать все сам, если не возражаете, — сказал Герберт и вспыхнул. — Я не боюсь узнать любой диагноз.

— Не стоит слишком сильно переживать, знаете ли, — ответил Фрэнк, чуть поколебавшись, что не укрылось от внимания Герберта. — У вас хрипы в верхушке правого легкого. Сначала я их не услышал.

— Что это значит? — Ужас охватил юношу, и дрожь пробежала по всему его телу, так что руки и ноги заледенели. Его голос едва заметно вибрировал, когда он задал следующий вопрос: — Это то же самое, что было у моего отца и сестры?

— Боюсь, да, — признался Фрэнк.

Тень Смерти вдруг появилась в комнате, терпеливая и зловещая. И каждый из них понял, что отныне она всегда будет сопровождать молодого человека. Она молчаливо будет сидеть рядом с ним за столом и лежать ночью в его постели. Когда ветер, проносящийся по деревне, заведет песню, как юный могучий пахарь, Смерть, нашептывая ему в ухо, будет тихо глумиться над мелодией. Когда он посмотрит на восход солнца, окрашивающий туман в цвета халцедона — фиолетовый, и розовый, и зеленый, — Смерть засмеется над его восхищением печальной красотой мира. Ледяная рука сжала его сердце, так что ему стало плохо от ужаса и боли и он не смог сдержать рыданий. Фрэнку было невыносимо смотреть на это мальчишеское лицо, такое честное и прекрасное, охваченное ужасом, и он опустил глаза. Затем, желая скрыть свои чувства, Герберт прошел к окну и выглянул на улицу: на другой ее стороне стояли дома, серые, уродливые и одинаковые, а тяжелое небо нависало так низко, как будто вот-вот раздавит землю. Теперь он видел жизнь совсем иначе. Лазурь небес казалась ему глубже, чем роскошная эмаль старых французских драгоценностей, вспаханные поля обретали на солнце различные оттенки яшмы, а вязы казались темнее нефрита. Он был как человек, попавший в глубокую пропасть и в полдень высматривавший звезды, которые те, кто живет при дневном свете, видеть не могут.

Голос Фрэнка обрушился на него, словно из другого мира:

— На вашем месте я не стал бы принимать это так близко к сердцу. При хорошем уходе вы легко можете выздороветь, и, в конце концов, многие дожили до преклонного возраста с туберкулезом легких.

— Моя сестра болела всего четыре месяца, а отец — меньше года.