Логово смысла и вымысла. Переписка через океан

Когда в Литву пришла советская власть, начались чистки, высылка в Сибирь «буржуазных элементов». Главой советской администрации в Калварии стал бывший подпольщик, которому Йосаде когда‐то оказывал важные услуги. Тот помнил добро, и в списки на депортацию его не включил. Но семья бывшего фабриканта подлежала высылке. й пробился на прием к бывшему приятелю, и тот позволил ему собственной рукой вычеркнуть из списка мать, отца и двух сестер (третья сестра еще из «буржуазной» Литвы уехала в Палестину). А через год пришли нацисты, согнали евреев в гетто и уничтожили. В Сибири они имели бы шанс выжить. Получилось, что Йосаде сам обрек своих близких на гибель. Эта рана кровоточила потом до конца жизни. Соображения, что нельзя было предвидеть такого исхода, что никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, утешали мало.

Как можно понять из исповеди й, меньше всего страха он испытывал на фронте, хотя пороху нанюхался сполна. Из 128 бойцов его роты погибли или выбыли из строя тяжело ранеными 124. Но он был везунчиком, вернулся домой без единой царапины. Отважным воином себя не считал, хотя и был награжден медалью «За отвагу», труса тоже не праздновал. Наиболее сильные переживания были связаны с убитым им немцем — единственным вражеским солдатом, о котором он точно знал, что сам его застрелил. Труп немца долго лежал не убранным в простреливаемой зоне, и притягивал его как магнит. Йосаде ночью к нему подполз, обшарил карманы, извлек недописанное письмо, семейные фотографии. Перед ним открылось ЛИЦО другого человека. Открылась жизнь, которую он собственной рукой оборвал. Душевные терзания были столь острыми, что в дальнейшем он стремился стрелять в воздух. Он видел перед собой не безликую вражью силу, а ЛИЦА людей, посланных на убой.

Этот фрагмент из исповеди Йосаде, донесенный до нас Евсеем Цейтлиным, вызвал негодование одного из рецензентов: «Его часть, его соратников, которые сражаются рядом с ним, плечо к плечу, атакует противник, заслуживший обвинения в чем угодно, кроме верности заветам Льва Толстого и любви к евреям, — а так называемый герой палит в небо? Он что, самоубийца или жаждет убийства товарищей по оружию?»

Оставим этот начальственный окрик на совести рецензента, а поведение Йосаде на войне (и во всех других обстоятельствах) — на его совести. Может быть, наиболее привлекательная особенность книги Е. Цейтлина состоит в том, что он не судья своему герою, не прокурор и не адвокат. Он только ЗАСЛУЖЕННЫЙ СОБЕСЕДНИК, которого Йосаде, возможно, ждал целую жизнь, но дождался лишь на ее закате.

Благодаря этому мы узнаем о том, как плотнее и жестче костенел на нем панцирь страха, когда он, после войны, вернулся на родные пепелища. Его назначили на очень высокий пост — директором вильнюсского филиала еврейского издательства «Эмес». Он тотчас развернул работу по подготовке к изданию целого ряда книг, в их числе (это уж обязательно!) перевод на идиш «Краткого курса истории ВКП(б)». Но… издательству не выделили бумагу, не снабдили еврейским шрифтом. Никакие петиции, посланные наверх, не помогли. Начальство обещало золотые горы, но ничего не делало. Постепенно становилось ясно, что это не бюрократическая волокита, а политика. Возрождать еврейскую культуру в Литве власти не собирались. Даже «Краткий курс» на идише становился вылазкой классового врага. Йосаде пришлось, как Остапу Бендеру, срочно переквалифицироваться, правда, не в управдомы, но в нечто близкое: он стал завхозом в спецполиклинике. «Вечером, придя домой, я не мог найти себе места. В тоске гадал: „Что будет со мной? С моими планами? Казалось, все кончено“».

С еврейской культурой было кончено не только в Литве — во всей необъятной советской стране. Предательски был убит Соломон Михоэлс, затем был закрыт его театр и все остальные еврейские театры, ликвидирована еврейская секция в Союзе писателей; ведущие деятели еврейской литературы, в их числе Перец Маркиш, с которым Йосаде успел близко познакомиться, попали за решетку, через три года были расстреляны. Йосаде уцелел, но не чудом, а потому что, гонимый страхом, заблаговременно выскользнул из еврейской культуры.

Невольно вспоминаются поэтические строки Льва Халифа:

Из чего твой панцирь, черепаха? —
Я спросил и получил ответ: —
Он из мной накопленного страха,
И брони надежней в мире нет.

Йосаде в страхе уничтожил свою идишистскую библиотеку, черновики, дневники, рукописи. И даже жене, в стенах родного дома, запретил говорить на родном языке, не позволил учить ему своих детей. Писать он не перестал, он стал писать по‐литовски. Это давалось ему очень тяжело, так как литовский язык не был для него родным, владел он им недостаточно свободно. Но другого выхода для себя не видел.