Логово смысла и вымысла. Переписка через океан

В 1948 году его приняли на работу в редакцию ведущего литературного журнала Литвы «Пяргале», но тихой гаванью эта работа для него не стала. Начались гонения на «космополитов», а под эту категорию еврей, «втершийся» в литовскую литературу, не мог не подпасть. Но гроза снова обошла его стороной. Литовские писатели, даже партийное руководство республики, в меру своих возможностей, приглушали раскаты грома, доносившиеся из Москвы.

— Как раз в разгар дела врачей, — рассказал й своему биографу, — меня вызвал к себе Балтушис — в ту пору мой шеф, главный редактор журнала «Пяргале»: «Послушай Йосаде, тебе надо сейчас поехать в Ялту. Вот путевка в дом творчества на два месяца, потом сможешь остаться там еще».

Так что его хранила не только судьба, но и добрые люди. И, конечно же, сверхосторожность, диктуемая доминантой страха.

Может быть, самым поразительным был эпизод, когда Йосаде пригласил к себе председатель президиума Верховного Совета Литвы Юстус Палецкис и предложил прочитать два своих рассказа… из жизни еврейского гетто незадолго до его ликвидации нацистами.

«У меня потемнело в глазах, — рассказывал Йосаде Евсею Цейтлину. — Я увидел голодных детей. Услышал выстрелы, крики. Испуганные люди куда‐то бежали, спешили спрятаться… Акция уничтожения. Слезы евреев. Муки евреев».

Палецкис сказал: «Йосаде, сделай так, чтобы рассказы были напечатаны в „Пяргале“. Я знаю, ты — хозяин там, ты сможешь».

Йосаде ушел совершенно подавленный, разбитый, чувствуя, как с новой силой на него наваливается панцирь страха. Палецкиса он знал много лет, знал как честного, интеллигентного человека. Но не мог же тот, занимая столь высокий пост, не понимать, что в той обстановке нечего было и помышлять о публикации «проеврейских» рассказов! Что же все это значит? Может быть, провокация, его проверяют?

Рассказывая об этом эпизоде Цейтлину, й «не помнил», сам ли похоронил эти рассказы, или представил решать главному редактору. Это единственное место в исповеди Йосаде, которому я не поверил. Не мог он такого не помнить. Не мог! Видать, все еще было мучительно стыдно признаться, что это он сам, своими руками бросил эти рассказы в мусорную корзину, или даже отнес домой и ночью сжег в печке, как жег, в тайне от прислуги, свои рукописи и материалы в надежде уничтожить следы какой‐либо своей прошлой связи с еврейством.

Так, забронированный страхом, плененный доминантой страха, он прошел мимо «самого Сократа»…

В последующие, не столь жестокие времена Йосаде становится известным в республике драматургом. Его пьесы идут в театрах, пользуются успехом. Но он продолжает жить в страхе. Он знает, что по‐настоящему советским человеком так и не стал. Его волнуют проблемы, о которых писать можно только эзоповым языком, в надежде на прочтение между строк. Его пьесы с трудом пробиваются в печать, некоторые театральные постановки запрещаются. Его изгойство усиливается тем, что дочь его уезжает в Израиль. Воспрепятствовать этому он не мог и последовать за нею не мог. Слишком он прирос к Литве. Здесь был своим. Но среди чужих. В Израиле он стал бы чужим среди своих.

Но вот наступают новые времена: гласность, перестройка, Саюдис, Ландсбергис. Литва первой бросила вызов «нерушимому союзу республик свободных». И первой вырвалась из медвежьих объятий старшего брата. За этими захватывающими событиями, затаив дыхание, следил весь мир. Происходили они как раз в те самые дни, когда й все больше раскрывался в долгих беседах со своим СОБЕСЕДНИКОМ. Но старый писатель присматривался к ним без особого интереса, отстраненно, почти без волнения. Потому в книге они едва обозначены.

Силы й были уже на исходе. Не только физические, но и душевные. Он устал. Участвовать в спектакле жизни он уже не может. И не очень хочет. Он давно уже «в ложе», а не на сцене, ему нравится наблюдать за происходящим со стороны.

Он готовится к смерти. К счастливой смерти. Он, наконец, овладел своими доминантами, дал им такой настрой, что сумел в этом себя убедить. Одного только жаль: не написал и теперь уже не сумеет написать главную свою книгу — о жизни, прожитой под панцирем страха. Но он знает, что это сделает за него ЗАСЛУЖЕННЫЙ СОБЕСЕДНИК, так тонко умеющий его понимать. Долгим неторопливым беседам с ним й отдал последние пять лет угасающей жизни. Отводил им лучшие дневные часы, за которые мог бы написать еще две‐три пьесы. Но беседы в ожидании счастливой смерти для него стали более важными. В них он ничего не утаивал. Почти ничего. Они стали делом жизни, из них должна была родиться главная его книга, которая ему самому была бы не по силам.

Он отошел в вечность уверенный в том, что та главная его книга будет написана.

И он не ошибся. Передо мной лежит ее новое издание: Евсей Цейтлин. Долгие беседы в ожидании счастливой смерти. Из дневников этих лет // Franc Tireur USA, 2009. Предисловие Дины Рубиной. И начинается она так, как сам й начать ее не мог бы, но можно не сомневаться, что он бы такое начало одобрил: