Логово смысла и вымысла. Переписка через океан

В лагере у нас была лютая вражда с украинцами — их тогда было много из Западной Украины. Я сейчас даже не могу понять, чем была вызвана эта вражда, ведь мы находились в одинаковых с ними условиях и ничем особенным не отличались от них. Враждовали мы также с немцами — были в лагере высокопоставленные немецкие офицеры и генералы, — но это можно объяснить, ибо вели они себя не так, как остальные зэки: были высокомерны и в то же время не стеснялись подбирать крошки в столовой, хотя всех нас кормили одинаково. Да и война всем была памятна. Однако вражда с украинцами была особенно лютой и совершенно необъяснимой. Они ненавидели нас — «москалей», а мы их — «бандеровцев». Нередко возникали драки, были и убийства. Начальство пыталось пресечь эту вражду и жестоко расправлялось со всеми, кто хоть как‐то был причастен к таким случаям. В одну группу русских, в драке с которыми был убит «бандеровец», попал и я. Меня снова судили, дали 25, плюс пять, плюс пять, но при этом 10 лет закрытой тюрьмы строгого режима.

Так я попал во Владимир. Первые 4–5 дней меня продержали в одиночке 2‐го корпуса (надо приглядеться к новенькому), а потом перевели в камеру № 49. Это было примерно в декабре 1952 г. Когда открыли дверь камеры, все обитатели ее уже стояли. Так положено по уставу: если кто‐либо входит в камеру, все должны встать, пока надзиратель гремит затворами.

Я помню, что вошел и сказал:

— Здорово, братцы!

Поздоровался со всеми за руку и сразу заметил недоумение на лицах. Потом они объяснили, что мое появление ввергло их в огромное изумление. Все они солидные мужи, «матерые преступники», а тут к ним мальчика привели. Я был щуплым маленьким 18‐летним пареньком. Узнав, какой мне назначен срок, они изумились еще больше.

Мое место оказалось рядом с местом Василия Васильевича. Он высокий, худой, с длинной седой бородой, добродушно посмеивался над моим появлением и почему‐то сразу мне понравился. Кровати были вделаны в пол, не кровати, а топчаны, поверхность из продольных и поперечных металлических прутьев. Мне принесли тощий тюремный матрац, наматрасник (простыней не полагалось), одеяло, и я стал полноправным обитателем этой камеры 49, наравне со старожилами.

Камера была довольно большая, вдоль стен кроватитопчаны, всего шестнадцать штук, посередине стол и скамейки, на которых днем можно было сидеть за столом, можно было также ходить, но одновременно могли ходить не больше двух человек, лежать же днем категорически запрещалось.

Я был бесхитростный парень, сразу стал рассказывать, что удалось узнать, пока возили по этапам в Москву и оттуда уже во Владимир. Все с жадностью слушали меня, ибо жили без новостей с воли. Газеты читать дозволялось, но только двухмесячной давности, поэтому они ничего не знали, что случайно знал я. Посыпались вопросы, и я рассказал, что в Москве арестовали группу врачей‐вредителей.

Первое сообщение о деле врачей было опубликовано 13 января 1953 г., так что П. П. Курочкин появился во Владимирской тюрьме не в декабре 1952, а в январе 1953 г. Память его подвела не сильно.

Петр Прокофьевич Курочкин:

Конечно, меня стали спрашивать о подробностях, я стал было рассказывать, но Василий Васильевич толкнул осторожно в бок, чтобы я не очень‐то говорил вслух о том, что случайно узнал из клочка газеты, подобранного в Москве, в тюрьме на Красной Пресне.

Потом, когда вывели нас на прогулку, я уже шепотом рассказал ему.

— А кто эти врачи, фамилии‐то помнишь? — допытывался он.

Я, конечно, не помнил, но он настаивал, и я неуверенно сказал:

— Кажется, на В… Виноградов, что ли…

Потом вспомнил Вовси, еще две или три фамилии.

Василий Васильевич всех этих людей знал.

Когда новости исчерпались, я уже стал рассказывать о себе. О том, что работал я в Ленинграде учеником монтера в банке, как сел за «терроризм», а потом получил надбавку за «бандеровца». Тут мне и объяснили свое недоумение, что к ним попал мальчишка.

В Ленинграде я сидел в Сером Доме. Судил меня полковник Раков. Когда я назвал это имя, Василий Васильевич обратился к одному из товарищей:

— Лев Львович, не пойму что‐то…

Потом ко мне:

— Не он тебя судил?

— Не он.

— Так он тоже Раков!

Автор:

В семье Париных хранится переплетенный в коричневый кожаный переплет экземпляр уникальной рукописи под названием «Новейший Плутарх. Иллюстрированный биографический словарь воображаемых замечательных людей всех стран и времен».

«Основателем издания, главным редактором и иллюстратором», как значится на титульном листе этого огромного — почти 500 машинописных страниц — произведения, был Лев Львович Раков. Его рукой здесь же написано: