Логово смысла и вымысла. Переписка через океан

11 января 1952 г. меня отчислили из Института, в котором я проработала 20 лет, придя туда прямо со студенческой скамьи, совсем еще глупым ребенком.

Петр Прокофьевич Курочкин:

За оградой тюрьмы, не особенно далеко от нашего окна висел громкоговоритель. Иногда, когда ветер был в нашу сторону, до нас доносились отрывки текста, слышнее было, когда играла музыка. И вот однажды, еще до подъема, меня тихонько толкает в бок Василий Васильевич. Сон в тюрьме чуткий, и я тут же вскакиваю:

— Что случилось?

— Тс, — шепчет он, — что‐то случилось, ты прислушайся.

Я слышу, ветер доносит траурную музыку, потом она обрывается, что‐то говорит диктор, опять играет траурная музыка, опять диктор…

Парин говорит:

— Уж не Сталин ли умер?

Я отбросил одеяло, подбежал к окну, взобрался на подоконник и к самой фрамуге подставил ухо. Конечно, тотчас открылся глазок, но я отмахнулся от надзирателя, а он в нерешительности — поднимать шум из‐за этого нарушения или нет, ведь тюрьма еще спит, подъема не было. Пока он раздумывал, я услышал голос Левитана, сообщавшего о смерти Сталина.

Профессор Лев Лазаревич Шик[123]:

Парин как‐то сказал мне:

— Я знал, что либо умру в тюрьме, либо Сталин умрет.

Пока Сталин жив, я обречен.

Петр Прокофьевич Курочкин:

Через несколько месяцев меня перевели в другую камеру, маленькую, на четверых, в которой я и встретился с Жегановым. Причина перевода — это я понял позднее — состояла в том, что началась реабилитация; то одного, то другого зэка отпускали, что вызывало понятные надежды и у других. Я же из‐за «бандеровца» реабилитации не подлежал, и начальство хотело, чтобы такие, как я, знали об этом поменьше.

Однажды я простучал в пол, просил передать Парину привет. Мне ответили:

— Его среди нас нет.

— Как нет? — спросил я.

— Его увезли, может быть, на свободу, а, может быть, нет.

Позднее меня перевели в еще меньшую камеру, на троих, и еще сильнее изолировали от мира. Койки там прижимались к стене, а днем, если прилечь или сесть, опускались вниз, так что можно было только сидеть на табуретке, там были три табуретки, вделанные в пол. Никакой связи с внешним миром:

ни денег, ни посылок, ни переписки — настоящая могила. В конце концов, я не выдержал, стал колотить в дверь. Когда загремели запоры, я, не помня себя, подбежал к окну и с такой силой рванул решетку, что она так и осталась у меня в руках. Еще секунда, и я швырнул бы ее в голову вошедшему, но меня остановил спокойный голос незнакомого капитана:

— Вы не знаете, в кого хотите бросить.

Я бросил решетку на пол возле себя. Я сказал, что лучше пусть нас убьют, потому что находиться в таких условиях все равно, что в могиле.

Оказалось, что в тюрьме произошли перемены, о которых я не знал. Вошедший был капитан Крот, он заменил Розанцева, того убрали, куда он делся, не знаю. Крот все переменил. Режим стал мягче, мы начали работать — переплетать книги. Однажды, идя с работы по коридору, я остановился у камеры, где сидели грузины. Говорили, что среди них находится Василий Сталин, и я хотел посмотреть на него. Ребята меня прикрыли, а я прильнул к глазку, но Сталина там не было. Охранник кричит, чтобы я отошел. Я все смотрю. Он подошел, ухватил меня за рукав, я вырвался и двинул ему по роже. Он пожаловался, но ребята не подтвердили его обвинений, и мне ничего не было.

С капитаном Кротом мы стали друзьями. После освобождения я переписывался с ним. Он предлагал переехать во Владимир, я так и сделал. Поначалу жил у него, потом получил общежитие. Потом женился, недавно получил квартиру.

Как‐то я зашел в пивной бар выпить кружку пива, вдруг подходит ко мне мой бывший надзиратель, тот самый, что меня от камеры грузин отгонял, и говорит:

— Петя, можно с тобой посидеть? Ты уж извини меня, что я тогда на тебя настучал.

Григорий Фаддеевич Башихес:

Из Владимира Парина привезли в Москву, прямо на Лубянку, и ввели в кабинет какого‐то полковника. Тот спросил:

— Как доехали, Василий Васильевич?

— По всем тюремным правилам.

— Изволите шутить?

— Так точно.

Тут ему объявили, что он освобожден. А он уже не надеялся увидеть жену и детей.

Нина Дмитриевна с четырьмя детьми жила в Столешниковом переулке. Я иногда приходил к ним, навещал. И вдруг звонок от нее. Как сейчас помню этот взволнованный срывающийся голос:

— Григорий Фаддеевич, приезжайте. Василий Васильевич дома!

Я тотчас помчался к ним, вошел и — расцеловался с ним. Передо мной стоял немощный старик с густой белой бородой чуть не до пояса. Это было в 1953 году, 29 октября. Я хорошо помню дату, потому что это день моего рождения.

Василия Васильевича освободили так рано, потому что ему помог Бакулев, тогдашний президент Академии Медицинский Наук[124].

Василий Васильевич Парин — А. Н. Бакулеву:

«Глубокоуважаемый Александр Николаевич!