Ломая печати

Накапав ему на сахар еще сердечных капель, она снова обтерла его лицо мокрым платком. Наклонившись над ним, вспомнила Ле Гоффа. И тому она тогда после первого боя вытирала лицо, так же стояла на коленях возле него, несчастного кондуктора Парижского метрополитена. Потом Пикар попросил ее похлопотать насчет похорон. Она отыскала могильщика, попросила соседей проводить покойного в последний путь, достала у знакомых цветов и прибежала на кладбище в ту минуту, когда машина с убитым остановилась у могилы. Тело опустили на землю, рядом простреленная шинель и небольшой узелок со скудным скарбом. Гроба не было. Могильщик предложил прикрыть тело шинелью. Соседка схватила ее за руку:

— Альбина! Ты только погляди на этого беднягу! Весь в пыли и крови! Хоть бы лицо ему!.. В путь ведь.

Верно говорила та соседка. И так же, как сейчас, она опустилась на колени перед покойным, достала косынку и вытерла ему лицо, лоб и виски.

Затем несколько слов сказал Пикар. Никто не понимал, что именно. Но это было, несомненно, что-то очень хорошее, ведь он был преподаватель. Обильные слезы катились по лицам. И хотя они не понимали ни единого слова, они заходились в рыданиях над телом французского солдатика, который погиб и за них, и будет предан земле вдали от матери, отца и жены. Вдали от родного крова. Они громко причитали, словно хотели этим плачем возместить ему эти потери. Потом могилу засыпали. Когда они уходили с кладбища, Пикар с застывшим лицом проговорил хриплым, чужим голосом: «Жена у него осталась. А детей нет. К счастью. Бретонец он, но родился в Америке. И вот погиб здесь. Есть вещи, которые человек никогда не поймет!»

Так хоронили в тот сентябрьский вечер на Мартинском кладбище Ле Гоффа, у изголовья которого она преклонила колени, а сейчас в той же позе стоит возле этого солдата. Только у Ле Гоффа лицо было мертвое. А у этого живое, он постепенно возвращался к жизни.

Напрягая все силы, он пытался подняться. Его била неудержимая дрожь. Она поддержала его. Наконец капитан встал.

— Попробуем? — спросила неуверенно.

Он кивнул.

Она перебросила сумки через плечо, и они двинулись.

Шатались словно пьяные. Спотыкались. Присаживались. Вставали. И снова пускались в путь. Мужчина тяжело дышал. Мучила жажда. Шли молча. Когда она о чем-либо спрашивала, он едва отвечал. Она все время оглядывалась, не настигают ли их немцы, но позади ни души. Было, наверное, уже около полудня, когда они присели на опушке молодого леса. Ветки внезапно раздвинулись, показался солдат.

— Командир! Альбина! — воскликнул он. — Это вы?

— Анри! — Он был бледен, зубы стучали.

— Марселя убило!

— Что ты!

— У костела его настигло. Там и остался лежать!

Марсель Пейнар, крестьянский парень из Талланда, был его земляком. Оверниец. Из края потухших вулканов, черного базальта и скромных людей, о которых говорят «скуп, как оверниец». Это они владеют в Париже каждым вторым бистро. Ребята не раз над ними подтрунивали: «Ну как, Анри и Марсель? Откроете в Париже после войны бистро? Обязательно заглянем к вам».

Уж не заглянут. Марсель остался где-то позади. С простреленной грудью.

Анри, бледный как полотно, рассказывал, как они защищали костел, отступая в числе последних. Там Марселя и настигла смерть.

Остальных Анри потерял в суматохе боя. Сам же он пробивался по незнакомой местности. Заметив их минуту назад, он сперва не поверил собственным глазам. Чтобы удостовериться, некоторое время шел следом по опушке, скрываясь за деревьями. И лишь когда убедился, что глаза его не обманывают, вышел к ним.

Альбина хорошо помнила его и сразу узнала. Время от времени она осматривала ужасный рубец на его шее, а он, хитрец, подмигивал: «После войны скажу, что это от петли на немецкой виселице».

Звали его Баттю. Анри Баттю. Несколько раз бежал он из немецких концлагерей, пока его, неисправимого, не послали в один из самых страшных — лагерь Рава Русская. Ночью ему посчастливилось выскочить с товарищами из вагона, но при падении наткнулся горлом на опорный столбик, по которому проволока тянулась к шлагбауму. Он остался лежать под насыпью. Товарищ перевязал ему горло лоскутом рубахи и оттащил в лес. Там они провели целые сутки, пока он немного оправился, а потом двинулись в путь. На восток. Шли только ночью. Кормились лесными плодами; полная страданий дорога привела их в Венгрию. Там их схватили, интернировали, но Баттю тут же присоединился к тем, кто готовил побег в Словакию.

— Я из Оверна, — ответил он однозначно, когда она его однажды спросила, как он все это выдержал. — Горы, леса, скалы, бедность и стойкие люди. Вот в чем причина.

Теперь стало полегче. И продвигались быстрее. И капитан словно бы приходил в себя после потрясения.

Они поднимались на холмы, спускались в низины, обходили селения, чтобы не напороться на немцев.

Когда они оказались на лысой макушке холма, капитан, молчавший до сих пор, вздохнул глубоко и глухо произнес:

— Я едва ушел от них. Коня подо мной застрелили, он привалил меня, и больше я ничего не помню. Страшная слабость, жар, лихорадка, мрак и под конец — Альбина. Спасибо, мама!