Ломая печати

На пустой поляне к ним присоединились еще два солдата. Словаки-лацковцы. Оба ранены. К счастью, легко. Она перевязала их. Тот, что постарше, раненный в ногу, говорил, что был среди последних, кто отступал от костела, прячась за оградами, он видел, как в село ворвались бронетранспортеры и машины с пулеметами. Потом пригрохотала подвода, запряженная лошадьми, с нее сбросили человека, наверное раненого, и прямо там, на земле, прошили автоматной очередью.

— Свиньи! — сплюнул солдат.

Теперь дела пошли на лад. Лацковцы взяли у Баттю винтовку, а оверниец получил возможность больше помогать капитану. Медсестра же, как и полагалось, шествовала сзади. Ох и денек. Видела бы мать, как она, сгорбившись под тяжестью сумок, тащится по неведомым лесам и холмам в туфлях, облепленных грязью, полных воды. Как они ее упрашивали не уходить из дому, не покидать семью! После того как капитан на безупречном школьном немецком объявил перед частью: «С этого дня вы член нашего отряда, мы приветствуем вас», она лишь заскочила как-то вечерком домой. Из Дражковиц до Мартина было рукой подать. Она знала, какой ее ожидает прием, и все же домой надо было заглянуть. Полагалось. Ради мамы. И отца, конечно, но главное — ради мамы. Все произошло именно так, как она ожидала. Мама сложила руки, и глаза ее тут же заволоклись слезами. «Альбина, бога ради, уж коли меня не жалеешь, так отца пожалей, не делай этого. Когда на восстание ушел Тонко, было другое. Он мужчина. Солдат. А ты? Чего ради? Будто не знаешь, каково Анделе. Давно бы ее забрали в желтый дом, душу-то ей никто не вылечит, но ведь ты сама хотела, чтоб она осталась дома, она же сестра твоя, и ты лучше всех знаешь, какой уход ей надобен с раннего утра до поздней ночи. А Мария, ну что у нее за жизнь? О детях ее нам приходится больше думать, чем их отцу. И Венцо совсем еще малолеток. Ты дома нужна, а тебя, вишь, понесло!» Что она могла сказать в ответ? Ничего. Потому что мама права была. Антон, брат, воевал в восстании, это был его долг. А она? Не ее ли обязанность помогать семье? Она ничего не могла возразить, только сказала: «Вы правы, мама! Но вы сами меня такой воспитали. В рабочем квартале, в этой нашей вольнолюбивой семье. Разве не вы посылали нас еще в детстве заниматься в рабочем спортивном обществе? А разве отец не брал нас на первомайские демонстрации? Вставит, бывало, в петлицу пиджака красную гвоздику, наденет черную шляпу и, держа нас за руку, объявляет рабочим с целлюлозной фабрики, шагавшим рядом: «Видали, какая у меня семья! Пятеро детей!» Не вы ли давали нам деньги на спектакли рабочего театра?» Она могла бы сказать и больше, но зачем? И без того весь дом сотрясали рыдания и упреки. Даже того не сказала, что из всех медсестер, явившихся по призыву — целая машина! — остались две, как только стало ясно, что дело пахнет порохом. Все прочие тут же разъехались по домам. Для них пределом мечты был выгодный брак с преуспевающим врачом, мужнин кабинет с рентгеном и сестрой, обслуживающей пациентов, и роль «пани докторши», что принимает гостей, шьет себе туалеты у лучшего портного в Мартине и отвечает на почтительные поклоны горожан. Нет, даже об этом она не обмолвилась, сказала только: «Прошу вас, мама, отец, поймите меня, я должна идти туда, я так нужна им!» И простилась. Через два дня, когда после схватки при Затурчи она забежала домой, чтобы попросить соседей похоронить Ле Гоффа, мама уже не настаивала на ее возвращении, а только без устали повторяла: «Прошу тебя, Альбинка, будь осторожна, будь осторожна, жизнь у тебя одна, и здоровью цены нет!» А вот на лице отца, строгом, как и пристало мастеру-слесарю с целлюлозной фабрики, когда он увидел ее в белой блузке и военном берете, с повязкой Красного Креста на рукаве и с большой черной сумкой, мелькнуло что-то похожее на удовлетворение. Или это ей только померещилось?