Ломая печати

Это примерно шесть бланков формата А2, на каких обычно пишут декларации о доходах, автобиографии, прошения или торговые обязательства. Но на этих листах нет отпечатанных граф, вопросов, пометок, заголовков, они просто разлинованы на строки и столбцы.

— И что строка, то судьба.

— Что столбец, то история.

— Строк всего лишь шестьдесят.

— А столбцов? Кто их станет считать?

Они построены ровно, колонками и шеренгами, словно воинские части. Имя больного. Место жительства, продолжительность лечения. Диагноз.

Дело озаглавлено: «Список французских участников Сопротивления в Словацком национальном восстании, находившихся на излечении в больницах Зволена».

В начале и в конце списка печати.

Подлинность его удостоверена неразборчивой подписью нынешнего директора.

Список составлен по основным реестрам больницы в Зволене и госпиталя «Г». Потребовались долгие часы работы, чтоб пролистать тома в тысячи страниц, прочитать тысячи имен до того места, где был зарегистрирован первый французский раненый. А потом еще десятки страниц и имен, среди которых разбросаны пять дюжин его земляков вплоть до того, последнего. А между этими двумя именами в обеих книгах безмолвствуют имена сотен искалеченных, израненных, переломанных, окровавленных словаков, русских, украинцев, чехов, киргизов, татар, американцев, сербов, болгар, бельгийцев, испанцев и канадцев, живых и мертвых, отмеченных крестиками, порой с указанием вероисповедания, порой места службы и даже места ранения.

Есть тут и одна ошибка. Солдат Ярмушевский назван поляком. А он, собственно, был французом польского происхождения.

Итак, все ясно и наглядно. Кроме диагнозов. Жалкие остатки гимназической латыни не позволяют мне в них разобраться.

Мужчина, сидящий в кресле напротив, объясняет мне, что первое название, например, обозначает огнестрельное ранение шеи и открытый перелом правой плечевой кости и левого предплечья. Второе — это огнестрельное ранение спины с правой стороны. Третье — перелом ребер с левой стороны. А последнее — обыкновенное сотрясение мозга.

И поскольку в следующих строках и колонках шести бланков опять все те же огнестрельные ранения и опять же ранения и одни только ранения, то я уже больше не касаюсь этого. В конце концов, стоит ли сегодня, через столько лет после войны, ворошить историю до последней подробности? Поэтому я задаю сидящему напротив мужчине более правомерный вопрос: «Вы помните еще кого-нибудь из них?»

В то время он был главным врачом. Надпоручиком запаса. Он гинеколог и хирург. Ныне доктор наук, профессор.

Он берет бумаги, надевает очки. Вижу — обстоятельно просматривает строку за строкой. Я этот список знаю на память. И потому представляю себе, что именно он читает.

Первый. Жорж Вердье. Место жительства — прочерк. Находился на излечении с 3.9.1944. Диагноз: огнестрельное ранение шеи слева.

Жорж Вердье? Нет, Жоржа Вердье он не помнит.

Второй. Морис Пике. Место жительства — прочерк. Находился на излечении с 3.9 до 8.9.1944. Повреждение грудной клетки.

Мориса Пике он тоже не помнит.

Третий. Люсьен Батиз, огнестрельное ранение головы.

Нет, Люсьена Батиза он не помнит.

А пятый? Морис Докур? С третьего по восьмое сентября? Сотрясение мозга? Нет, пожалуй, не помню.

Да, удачным разговор не назовешь, думаю я с грустью. До сих пор все шло куда лучше.

В предыдущих беседах мы обнаружили много общего, что сближало нас: песни Беранже, стихи Верлена, последнюю книгу Франсуазы Саган, симпатии к Дебюро из чешского Колина, который «поведал все, хотя не сказал ни слова», — и удивление по поводу того, что французам неизвестен Славков, а лишь Аустерлиц. Коснулись мы и Мюнхена, и призыва Роллана избежать дипломатического Седана, Даладье, Блюма, Лаваля, Петена, де Голля, и, естественно, всей этой «странной» войны. Профессор вспомнил Лагарпа: «Во Франции в первый день царит восторг, во второй — критика и в третий — равнодушие». И добавил еще из Ламартина: «Французы — скучающий народ». И в завершение этой части разговора мы не раз коснулись галереи прустовских героев с их удивительным литературным долголетием, сознательно стараясь при этом не осложнять представления о гениальном художнике нашими рассуждениями о том, всегда ли соответствовали его эмоциональные оценки величию его духа и таланта.

— Пожалуй, не назовешь это «поиском утраченного времени», если мы еще раз попытаем память. Что вы скажете на это, профессор?

Мое замечание не показалось ему странным.

— Ну, допустим, шестой?