Ломая печати

Я поспешил туда. Занятия были отменены. Старый школьный сторож — я еще помнил его — провел меня по пустым классам, завел и в святилище директора, которое некогда наводило на нас такой ужас, побывали мы и в учительской. И вправду, ничего не придумаешь более подходящего для госпиталя, чем наша старая гимназия. Возведенное в деловом практическом стиле консервативного модернизма двадцатых годов здание, в коем я томился с первого по восьмой класс.

Я прошелся по этажам. Всего сорок пять помещений, во всех отношениях объект вполне подходящий. Я воспользовался случаем и заглянул в комнаты. Конечно, и в ту, где я сидел в третьем классе — в четвертом ряду, первым от окна. Эту парту я нашел бы с завязанными глазами. На ней были мои инициалы. Нацарапанные рейсфедером по зеленой лакированной поверхности. Э. — Эрнст. Д. — Длгош.

Когда я их увидел, даже сердце замерло.

Я возвратился, чтобы поделиться новостью с главным врачом. Он сидел изможденный у окна в операционной. Поднял на меня отсутствующий взгляд.

— Приказ есть приказ. — Он жадно затянулся сигаретой. — Приступайте к делу!

Я зашел к Мартину. Он только что закончил очередную операцию. Исхудалый, глаза как у ангорского кролика, измученное лицо. Ночь напролет не спал. «Так и я, должно быть, выгляжу», — мелькнула мысль. Учились мы вместе. «Мартин, — говорю ему, — вот такие и такие дела, не хотел бы ты взяться за это вместо меня?» Он только застенчиво улыбнулся. Он ведь вообще по натуре был тихим и скромным, жил в своем замкнутом мире, и, казалось, единственной целью его жизни было приносить пользу на своем месте. У него были длинные тонкие пальцы пианиста, и творили они над открытой раной подлинное хирургическое чудо. Сознательная самодисциплина, врожденное достоинство и уравновешенность, метод, каким он действовал при операции, угол, под которым он прикладывал острие скальпеля к мышцам, его быстрые, резкие движения инструментом, которым рассекал жировую ткань и открывал кровавые нижние слои, игла в его пальцах, будто шьющая сама по себе, — все это придавало окружающим его людям — операционной сестре, ассистенту, анестезиологу — надежное ощущение уверенности. «Мартин Рот — это словацкий уникум», — думал я не раз, любуясь его искусством. Однажды я сказал ему об этом: «Ты талант, Мартин! Такие не каждый день рождаются». А он в ответ лишь улыбнулся так же застенчиво, как сейчас, и я понял, что зря теряю время. Он был неотделим от этой операционной, этого мира. Большой, открытый мир с его ловушками и сложностями для него не существовал. Он потерпел бы неудачу при первом же препятствии, первые могучие локти оттеснили бы его. Он чувствовал, что я знаю это и говорю обо всем только по дружбе или лишь затем, чтобы самому увериться, что выбор пал на меня не зря.

Он поглядел на меня этими своими покрасневшими, невыспавшимися глазами: «Ты справишься, — подбодрил он меня. — А я, ты же сам знаешь, не гожусь для подобных дел».

Он был прав. Позже, уже в горах, его часть была захвачена карательным отрядом, упившиеся гардисты вопили: «Евреи, выходите или всех перестреляем!» — и он вышел вперед, а с ним и его жена, такая щупленькая брюнетка, на которой он лишь год как женился, и эти душегубы их обоих тут же и прикончили. Только всему этому еще предстояло случиться в будущем, а пока мне было ясно, что другого выхода нет. Именно я, и никто другой, должен был открывать новый госпиталь. В обычных условиях такой приказ исполнялся бы в соответствии с мобилизационным планом. Явились бы офицеры, сержанты, рядовые, взяли бы в свое ведение порученный участок, из мобилизационных складов получили бы необходимые материальные средства, транспорт, дополнили бы их из местных ресурсов, и все было бы в лучшем виде.

А у меня всего лишь руки, чтобы работать, голова, чтобы думать, гимназия в полном распоряжении и мандат, подписанный полковником.

Я взялся за дело. В больнице я выклянчил для себя заместителя. В казарме — врача-курсанта в звании сержанта. Местного аптекаря я назначил командиром медицинской роты. В штаб я включил десятерых студентов-медиков, зволенцев, приехавших домой на каникулы.

И мы начали.

Не буду распространяться о том, что происходило в эти два дня. Да я, пожалуй, и не смог бы обо всем рассказать. Помню, однако, что я раздал целую кучу приказов и распоряжений, многие из которых противоречили друг другу, я это знаю; я обратился к населению за помощью, потребовал, чтобы явились все медики, не зачисленные на службу санитарки, сестры-добровольцы, находившиеся на повстанческой территории; я призвал жителей города помочь в оборудовании госпиталя, а аптекарей — снабдить нас медикаментами.