Ломая печати

В бою при Затурчи она увидела больше страданий и крови, чем за всю свою жизнь. До чего же она была простодушна! Не страшась этого буйства стихий, бегала к своим раненым, туда, где грохали мины, рвались снаряды. Так ведь делали в увиденных фильмах, в прочитанных романах. И тут-то с ужасом поняла, как была права, жалуясь на незнание французского: ни один раненый не говорил по-немецки. Она перевязывала их, останавливала кровотечение, очищала раны, давала лекарства, смазывала йодом, сопровождая свои действия словами, какими успокаивают раненых и детей, спрашивала, где болит, а они отвечали только по-французски. Она была в полном отчаянье, не понимала ни единого слова, а переводчиков не было. Только взрывы мин, грохот снарядов, свист пуль, молчание мертвых и стоны раненых. Лишь позднее осознала: в минуты бедствия, кровопролития и разора, на самом дне человеческого горя, когда уходит сила и жизнь, они будут разговаривать с ней лишь на языке, впитанном с молоком матери. Бесполезно расспрашивать их о страданиях, в ответ они лишь обратят к ней испуганный взор, словно она одна может избавить их от мучений. Они будут судорожно сжимать ей руки, точно утопленники, вцепившиеся в своих спасителей. Они будут лежать обескровленные, безвольные, обессиленные, обливаясь потом, а она, расстегнув их гимнастерки, будет гладить взмокшие от пота волосы, но при этом вздохи и стоны, срывающиеся с растрескавшихся губ, слова, которые они произнесут, захлебываясь болью, будут только французскими. В минуты высшей правды каждый становится самим собой.

Словно в подтверждение ее мыслей капитан что-то спросил. И при этом обратил к ней лицо. Она не поняла, промолчала. Лишь минутой позже он осознал свою ошибку. Ведь он никогда не разговаривал с ней по-французски. Всегда только по-немецки.

— Что это за деревня? — он указал на мирно дымившие избы.

Они стояли на пригорке, укрытые лесом, а избушки, словно с картинки, виднелись в низине.

Тишина, спокойствие. Казалось, ничего не угрожало тут. Немцев, пожалуй, в деревне не было.

— Спустимся? — Они вопрошающе глядели друг на друга.

— А что, если попробовать?

— Пойду посмотрю, — сказал тот лацковец, у которого была задета рука.

Они согласились. Солдат отошел. Долго следили они, как он постепенно исчезает в неглубокой ложбине проселка.

Три дня назад они так же вглядывались в дома деревни, из которой ушли сегодня утром. Сеноград. Отступили или стянулись в нее, когда немецкие танки вторглись в Крупину.

Они, впрочем, должны были отступить на восток, что и сделали. Однако не знали точно, где занять позиции. Отступление продолжалось долго, день за днем. Приказ следовал за приказом. И каждый начисто противоречил предыдущему. Потом какое-то время вообще не было никаких приказов. И все это — отступление, неуверенность, страхи — надломило боевой дух людей.

Вот и они шли, пробиваясь сквозь битком набитые деревни. И остановились там, где их настиг приказ. Примерно в десяти километрах от Крупины, в селе Сеноград. Уже несколько дней стоял тут в резерве пятый отряд бригады, которым командовал Гейза Лацко, старый кремницкий коммунист. Приспособившись к местным условиям, он укрепился в селе как умел. Вдоль дорог чернели окопы, там-сям были завалы, на колокольне пулеметное гнездо, у самого села окопы.

Когда они вошли в деревню, там и местечка не было, где голову приклонить. В домах, амбарах, сараях яблоку негде было упасть. Оставалось одно: потеснить лацковцев. А поскольку, как говорится, в тесноте, да не в обиде, разделили с ними и дом священника, и его амбар, зернохранилище, сараи, хотя священник вовсе не скрывал, что это нашествие его мало радовало. Да что поделаешь? Война!

Дом священника, вернее, усадьбу эту возводили лет двести тому назад, точно на веки вечные. Стены толстые, завалинка на столбах с каменными пятами, просторный двор, напротив, как в поместье, крепкие хозяйственные постройки. И впрямь служителю божьему жилось тут припеваючи. Да и для войска лучшего места не придумаешь.

Сеноград был не богатым, но и не бедным селом. Когда-то работали три мельницы и даже пивоваренный завод, разводили тут овец, скот, процветало кузнечное дело и плодоводство. Андрей Кметь, когда служил здесь капелланом, основал при школе плодово-ягодный питомник, первый в Гонте[32], и прославленную библиотеку. В одном из приходских помещений лежали в кожаных переплетах ботанические труды, посвященные розам и грибам. Написал он их как раз здесь.

Именно в этой библиотеке и разместила свою амбулаторию Альбина, сюда приходили больные и раненые. В столовой поселился командир. В амбаре напротив приютились солдаты. Со двора доносились кухонные ароматы.

Штаб работал в конторе нотара.

Командир и Лацко прошлись по деревне.