Ломая печати

Они обменялись рукопожатием. Иные в последний раз.

— А что же вы? Что собираетесь делать? — спросили они молодого солдата.

Он молчал.

— Вы не собираетесь домой?

Он не понимал.

К счастью, здесь был Тачич Любомир. Шофер, серб.

Он и перевел эти слова.

— Они же идут на Ораву и Кисуце, откуда родом. А мне надо совсем в другое место, — объяснил солдатик.

— А вы откуда?

— С горного хутора, по-нашему «лазы». Из-под Поляны.

— А где это?

Солдатик указал рукой. Прямо на юг.

— Точнее!

— Под Детванской Гутой.

— Какого-нибудь города побольше там нету?

— Лученец.

— Дорогу знаете?

— А как же! Когда меня призвали в Попрад, я шел туда из дому пешком!

— Значит, нам по пути.

Вот и получилось, что солдат Рудольф Курчик, 1922 года рождения, из горных выселок Чеханки, призывной год 1943-й, портной склада интендантского материала во Врутках, по случайному стечению обстоятельств, какие бывают только на войне, уже под Стречно зачисленный во французский отряд, стал и их проводником на последнем пути от Татр к свободе.

Попрощались с солдатами из Кисуц, Оравы и Турца. Намеченные группы отправились в путь. Но не сразу. И не в одном направлении. А последним двинулся штаб.

Капитан и Пикар, Бронцини, Пейра, Ардитти и Дане, Ашере, Пийо, Бремер, Тачич.

И с ними Курчик.

Одиннадцать, как в дружине Яношика.

Черная шеренга всходила на хребет поперек Краковой голи. Больные, обескровленные, хромающие, голодные, взбирались они шаг за шагом по отвесному склону. Над ними нависали суровые утесы. А они лезли вверх, выдирая из бездонной глубины башмаки, полные снегу.

А вот и гребень!

В лучах зимнего солнца на горизонте сверкали татранские пики.

Долина молчала. Взгляды скользили по белым вершинам, по темному пятну покинутого лагеря, по стройным елям с обвисшими под тяжестью снега ветками.

Это была их долина. Она приняла их. Но и предала. Где были теперь все те восемьдесят? Чех-Богем? Сестра Альбина? Молодой Бамбушек? Маленький Шарло? Печник? А что с французами? Спасла ли их форма от виселиц? Этих обессиленных, мучимых жаром друзей?

«Татранских гор — словацкий костер…»

Какими чужими и потерянными они себя в них чувствовали!

Сон ли это, или все наяву? Мокрые рубахи липли к спинам. Дуло. Трясло от холода.

Впереди, внизу, из клубов снега, из белой мглы проглядывала другая долина. Подобная той, какую они только что покинули.

Скользя, они спустились в нее, и трясущиеся ноги обрели наконец опору. Огляделись. Ели, речка, протоптанная дорога. Слева, в устье долины, в Святом Яне, немцы. Справа, в конце ее, — Дюмбьер. Они повернули к нему.

Шли до самого вечера, то и дело устраивая привал, а когда стемнело, наткнулись на сенник, такой убогий и трухлявый, что немцы не сочли нужным его даже сжечь. Тачич узнал его. Уже однажды в этой Иляновской долине они умирали от голода и тогда послали его раздобыть какой-нибудь пищи. Он, набравшись смелости, прошмыгнул по той же самой дороге к первому домику в Яне. Прямо под носом у немцев. Упросил хозяина, насовал ему в карманы денег, чтоб тот купил все, что можно было, и ушел в этот сенник ждать. Хозяин не подвел. Тачич тогда принес мешок съестного. Принес его в Иляновскую долину, но во второй раз идти туда уже не отважился.

Итак, была крыша над головой. Разложили костер. Подостлали хвою. Плотнее укутались в шинели. Прижались друг к другу. Ноги — к костру. Головы — к стене. Но все равно дрожали от холода. Дым ел глаза. Кто-то кашлял, что-то выкрикивал. Наверняка бранился. Боже, чего бы Курчик ни дал, чтобы понять их. Не будь Тачича, он был бы как без рук. Кстати, где он, Любо? А кто тут рядом с ним? Разве их разберешь? Все закутаны по уши. Поленья шипят, пламя грозными языками облизывает черные балки. Он лежал с открытыми глазами. Глядел на эту зловещую пляску светотеней. Сон не приходил. Вокруг отдыхали товарищи. Товарищи? Ведь еще недавно он и понятия не имел, что они существуют. И до сих пор объясниться с ними не может. Без Тачича он был бы глух и нем. И все же это, конечно, его товарищи, друзья, он связал с ними свою судьбу. Был с ними, когда приходила смерть и когда приходила радость, ел с ними из одного котла, пил их водку, шагал с ними бок о бок, строился в колонну по трое, правда, всегда оказывался где-то в самом хвосте; кто там заметит какого-то Курчика, занятого тем, что ставил заплаты и пришивал пуговицы. Но он был с ними. Да, он жил, дышал, думал, ходил, спал, ругался, радовался, смеялся и мучился, как и они, он принадлежал к ним с того самого дня, как в казарму во Врутках вошел надпоручик, остановился посреди комнаты и сказал:

— Слушайте меня, ребята! Началось! Говорю откровенно: я иду. А ваше дело — решать. Если кто пойдет со мной, буду рад. Каждая винтовка пригодится. Остальные могут разойтись.

Верно, так он и сказал.

Но они уже заранее про себя все решили. По-разному. Ведь еще до этого разговора уже была объявлена тревога и они захватили Врутки.