Ломая печати

А ведь это было только начало. Ничто по сравнению с тем, что ждало впереди. Французы, возможно, и не подозревали, но он, Курчик, это знал. А какой же словак не знает, что такое Дюмбьер?

С детства, с самой колыбели, он видел его из родной избы на чеханских «лазах». Видел длинный гребень Низких Татр, за которым вдали ослепительно сверкал Кривань. Он заполнял все окно, как огромный дурной глаз. Ранней весной, когда вершины вокруг уже освобождались от снега, над Дюмбьером и его свитой все еще сияла белоснежная диадема, а осенью, когда Поляну даже не припорашивало, Дюмбьер, этот ловкий мошенник, уже напяливал белую корону. А рядом с ним, точно стражи, гордо возвышались на горизонте Прашива, Хабенец, Дереше, Хопок. Среди них он самый высокий, самый могучий. Как это писали в календаре, которым зимой зачитывался дедушка?

«Стоит Мора на горе в белой-белой простыне, кожа только что да кости, ищет, бледная от злости, на Дюмбьеровых гольцах корень горький бедренца; вот зима пришла — в горах лишь тоска одна да страх; стоны сотрясают скалы, плач все слышат одичалый, на Дюмбьеровых гольцах Мора белая ходила, с бурей в пропасть угодила».

Бррр! Даже мороз по коже продирал. Словно сама смерть к нему протягивала руки, когда дедушка читал об этой паршивке Море. А теперь вот довелось и ему бродить в снегах по Дюмбьеру.

Когда же они доберутся? Тропинка совсем затерялась под сугробами. Ну и сыплет же из черных туч. В снеговой круговерти они яростно сражались с белой погибелью. Ноги увязали в сугробах, что ни шаг, то нечеловеческое усилие. Винтовка, рюкзак, патроны тянули назад. А ремни! Как они врезались в плечи! Подошвы скользили по гололеду.

— Мерзавцы! И сюда дошли!

Под снегом лежали кошары, сеновалы, с немецкой аккуратностью сожженные дотла. Бревна, закопченные печи. А между ними тянулась проволока. Мины! Никакой надежды на кров над головой!

Тьма настигла их еще в лесу. Они выкопали в снегу яму, разложили костер. И тут случилось невероятное: кто-то наткнулся на остов пастушьего шалаша. Кусок крыши с наветренной стороны прикрыли досками и гонтом, пол выстлали хвоей, развели огонь и сгрудились в кружок. Холодина как в волчьей яме. Такая пурга, что ни зги не видать. И все-таки это лучше, чем под открытым небом.

— Курчик! — Командир расстелил на коленях карту и приложил к ней компас.

Нынче, как и вчера, он читал, водя пальцем по карте, словацкие названия гор, лесов, пиков, высот.

Кракова голя, 1751 метр. Оттуда мы вышли.

Лядовы врх, 1479 метров. По нему мы спускались в Янскую долину.

Огниште. Конски грунь, они остались по левую руку.

Кралев стул, 1580 метров.

Ровна голя, 1723 метра. Мы были вот где-то здесь. Черт подери, сквозь эту пургу на расстоянии шага ничего не видать.

А по правую руку?

За этим лесом была, пожалуй, Лударова гора. Да, капитан, здесь, видишь — 1731 метр.

А впереди, вправо, была Штявница, 2025 метров. А дальше уже Дюмбьер, 2043 метра. Вот тут влево от него, ниже, и надо было искать переход, потому что через хребтину старого ящера зимой никому не пройти: скалы, лед, навесы, лавины.

Переход нужно искать ниже!

И завтра же!

Кругом сугробы! Дует, прямо обжигает. До костей пробирает. Постланная хвоя студит спину. Ноги заледенели, мерзнут руки, коченеют пальцы, желудок сводит от голода.

Костер дымил. Мокрые ветки шипели.

В отблесках пламени в вещевом мешке шарила призрачная фигура, должно быть, искала что-то съестное. Усыпишь голод, так проспишь еще, подумал он, наблюдая эти тщетные поиски. В самом деле. Такое он испытывал только в Германии. Когда батрачил там, спал в коровнике вместе со скотом, а относились к нему как к рабу. Кости обгладывал. Штраубинг, да, Штраубинг называлось то место, где он служил.

Обо всем этом он рассказывал где-то в Детве Тачичу.

— Круто они с тобой обошлись, фрицы, выставили вон, верно? — спрашивал тот его.

— Было, что и говорить, — соглашался он.

— Вот ты им за это и врезал, так ведь? — не унимался Тачич.

Хитрущий он, этот серб! В самую точку попал!

— Ну не только, но и за это тоже, так и знай. Больно меня унизили, в этом самом Штраубинге. Ужас как.

— Послушай, — продолжал Тачич, — а почему ты пошел в батраки ухаживать за немецкими коровами, когда ты портной? Оставался бы при своем ремесле, а?

Курчик осекся, пролепетал что-то, покраснел, конечно, и перевел разговор.

Только позднее он открылся Тачичу и выложил всю правду. Совсем он не портной, а всего лишь бедный корытник, который прирабатывал как умел. Все, что было у него в хозяйстве, из дерева ли, железа ли, он сам и смастерил. Выстрогал, выковал, сколотил, спаял. А однажды с братом попробовал и распороть штаны, сшитые когда-то гриневским портным. Потом перевели выкройку на бумагу и смастерили себе новые. Штаны понравились соседу, они и ему сшили. Потом второму, третьему, и пошло дело. Брат стал шить и куртки, а Курчик — брюки.