Ломая печати

На призывном пункте, само собой, спрашивали профессию. Какая уж у него профессия! Вот он скромно и намекнул, что малость в портняжном деле разбирается. Больше его и не спрашивали — в таких мастерах нужда большая была. Повезли его из Попрада во Врутки, а там на складе он весело зажил: чинил одежду как заправский мастер иглы и наперстка, из тех, что семь раз отмерят и лишь раз отрежут. Вот какой он был портной.

Да что толку от этого!

Завтра надо пройти под Дюмбьером. Там, где «Мора на Дюмбьеровых гольцах ищет корень бедренца». Там пробираться придется сквозь льды и сугробы, если, конечно, в этой пурге до утра они не превратятся в сосульки. Он закрыл глаза. Вот и вправду был бы видик! Одиннадцать заледенелых колод! Вот бы швабы повеселились. Одиннадцать замерзших апостолов, притулившихся друг к другу у потухшего костра в этой бревенчатой развалюхе, что была когда-то овчарней. Под кручами Дюмбьера, где бродит, точно призрак, та самая в белой простыне и ищет, пока их не настигнет. Настигнет? Никогда! Никогда! Они пройдут! Обязательно пройдут. Назло этой ведьме Море в белой простыне. Усталое тело проваливается в бездну. Они пройдут!

Подъем! Скорее в путь! Разделить скудные запасы пищи — все, что осталось.

Растопленный снег кипит в котелке, сухие малиновые ветки заменяют чай.

В путь! К Дюмбьеру!

Идут гуськом. Левая, правая. Снегу стало еще больше. По икры, по колено. По пояс. Уже не шаги, а шажки, каждое движение отнимает последние силы. Поднатужиться! Сжать зубы! Еще шаг. Первый. Пятый. Десятый. Считать до десяти. До десяти. И опять до десяти. До двадцати! До ста! По пояс в снегу. Потом по стланику. По камням. Лишь бы не оступиться: тогда конец. А как менять очередность идущих впереди и пробивающих след? В этом белом мраке, в который они погрузились? Кто замыкает колонну? Кто идет впереди? Впереди — капитан. А сзади? Кто его знает? Сколько часов они уже идут? Уже близится полдень, что ли? Из мглы выступила каменная стена. Черная, мрачная, отпугивающая. Кручи, лед, камни. Задевают о них ногами. Привал!

Валятся там же, где стояли. Прямо в снег. Дышать нечем. Молча делят последние ломти хлеба. Без звука передают их из рук в руки. До слов ли теперь! Силы на исходе. На тело наваливается бесконечная усталость. Подумать и то противно, что через минуту придется встать, подняться на ноги. Все восстает при мысли, что надо будет опять окунуться в эти свинцовые тучи, в дикую свистопляску ветров. Неудержимо тянуло вздремнуть, хотя бы на миг, в этом защищенном от ветра месте.

Подъем!

Солдаты! Проявите мужество! Встаньте!

А ноги совсем затекли. Каждый шаг — мучение. Каторга! Почему в жизни так много страдают?

Шагом марш!

Какого напряжения сил требуют эти слова!

Вихри сотрясают шеренгу. Резкие удары ветра душат. Наполняют слезами глаза. Отрывают воздух от губ. Где же спина идущего впереди?

Белые вихри пурги завладели этими жалкими созданиями, неистовствуют над этими немощными червями, дерзнувшими войти в ее царство. Где спина бредущего впереди? Где его винтовка? Заплечный мешок? Его шинель? А где лицо того, что идет сзади? Залепленное снегом, изможденное? Боже, кто же из них кто? Полное бессилие. Мы никогда не дойдем. Все чувства притупились. При резком движении темнеет в глазах. Обессилевшему телу хочется одного: свалиться и уснуть.

Впереди глубокий по пояс след, проложенный товарищами. Теми, что не упали, не уснули, что карабкались вверх по склону. Каждое движение — мука мученическая. Изнуренному телу не хватает воздуха. Ветрище оглушительно воет. Пот пропитывает насквозь рубаху. Стекает струйками по спине. Однако стоит на мгновение остановиться, и вьюга тут же проникает сквозь дырявую форму до самых костей, тело трясет в ознобе.

Э, да тут кто-то лежит! Кто это? Обмотанный рот, шапка, надвинутая на лоб, закрытые глаза, желтое лицо, синие губы. Кажется, вот-вот легкие лопнут. Ноги совсем не слушаются. Это тот предел человеческого отчаяния, когда уже все безразлично.

— Встань! Погибнешь!

Ах, вот оно что! Пожаловала-таки белая Мора, кожа да кости, со своим коренцом-бедренцом! Приманила! «Садись отдохни. Не торопись». Стало быть, это ты, ведьма? Не бывать тому!

— Эй, ты же умрешь! В бога-дьявола твоего французского! Встань!

Он очнулся от дремы. Сел. Что-то забормотал. Да кто тебя разберет, француз! Небось диву даешься, что сидишь тут, верно? Ты задремывал? Тебе холодно? Онемели пальцы на ногах? Стукни по башмакам! Станет больно, значит, порядок. Кровь в пальцах придет в движение. Не отморозишь! Не понимаешь? Гляди. Подходят твои. Лезут по нашим следам. Встань. Ты не должен сдаваться. Видишь, они уже здесь. Идем. Мы поможем тебе. Скоро пройдет. Встали на ноги. Поджилки трясутся, да? Весь трясешься? Сил нету? Ты уже ничего не смыслишь? Это неправда! Вздохни глубоко! Сожми зубы! Давай же!

Начиналась настоящая битва за жизнь.

Они шли как лунатики. Пядь за пядью карабкались к гребню. Вконец отупевшие, ведомые лишь желанием взобраться на самый верх.