Ломая печати

Появился лед. Пока еще возможно было, они вырыли в снегу яму. Красными закоченелыми руками. Яму большую. Для всех. Если кто останется снаружи — замерзнет.

Есть уже нечего. Они лежали как мертвые. Задеревеневшие. Неспособные что-либо чувствовать. Вздремнуть? Так ведь уснут навсегда! Как и те восемьдесят четыре человека из второй авиадесантной.

Встать! Выпрямиться! Вперед!

Теперь уже каждый сражался с самим собой. Перед глазами тьма кромешная. В голове пусто. На душе тоскливо. Шаг невоенный. Карабканье. На четвереньках. Они ползли, смертельно измученные. Окоченевшие руки искали опору. Из последних сил. Отчаявшиеся лица. Вытаращенные глаза. Искусанные губы. Куриная слепота. Конец? Или жизнь? Уцепиться. Чуть продвинуть обессиленное тело. Упереться одеревенелыми ногами. Смерть? Жизнь? Еще на пядь. Легкие просто разрываются. В голове гул. Голгофа. Крестный путь. Терзание. Одурь. Конец. Крест. Крест. Какой крест? Такие стоят у них на выселках. Нет же! Тут не стоять такому кресту над оледеневшим Рудольфом Курчиком с чеханских выселок и над этими французами. Не бывать этому! Никогда!

Вперед! Уцепиться рукой! Подтянуться. Пододвинуться. Упереться. Сопротивляйся, упирайся, Дюмбьер! Защищайся! Вихрем, пургой, снегом, стужей, льдом. Все равно одолеем. За этим обрывом бездна! Перейдем! Легкие разорвутся! Перейдем. Вьюга сметет нас? Перейдем! До гребня далеко? Перейдем!

Руки и ноги само собой тянутся к гребню. Лед кончился. Кто-то упал в снег, корчится от болей. Его обходят. По сантиметрам карабкаются к надежде. Шаг. Отдых. Два шага. Отдых. Теряя дыхание, увязают в снежных глубинах. Но шаги, завоеванные из последних сил, приближают тело к спасению. Белый мрак словно рассеивается. Развиднелось на несколько метров.

Внезапный крик.

Кто кричал? Кто мог нас в этом вихре услышать? Впереди зачернела какая-то точка. Невероятно темная в белой мгле. Кто это? Капитан? Нет. Кто-то явно размахивает руками. И опять кричит. Теперь голос отчетливо слышен. Все поняли. Словно молния блеснула впереди. И солдат, упавший в снег, поднялся и на четвереньках пополз вперед.

Гребень был рядом. То самое место, где они собирались перевалиться через гору. И они устремились туда. И к этой черной фигуре с воздетыми руками.

Ардитти, да, это был Ардитти, неугомонный острослов, певун, это он оказался наверху первым.

Он воткнул свою палку на вершине, словно знамя победы, и они поспешили к нему. Доползли и рухнули наземь. Без слов. Выжатые до предела. Кто-то судорожно смеялся. Он лежал ничком, из развалившихся башмаков торчали черные, смерзшиеся портянки.

В таких местах у них на лазах обычно стоит крест.

Минуту, путник, погоди,
Долину сверху огляди,
Кривани голубую высь —
Потом Иисусу поклонись…

А тут?

«Вой все слышен одичалый, стоны сотрясают скалы… только дышит свет вольнее, час желанный, жизнь светлеет».

В самом деле?

А мы все же обвели вокруг пальца ведьму с бедренцом! Кто это «по Дюмбьеру все ходил, с бурей в пропасть угодил»? Мы, что ли? Черта с два!

Глубоко внизу клубились облака. Мягкими перинами устилали долину. Сквозь белый пух пробивались горные хребты. Сияло солнце. Вдали сверкали Татры. Но ветер не унимался, пробирала дрожь.

— Курчик! Тачич! — кричал капитан. На коленях у него была разложена карта.

Ноги не слушались. Он не мог встать.

— Что дальше?

— Прямиком на Лученец не получится. Под Брезно долина широкая, так ее не перейти. Надо искать место поуже.

— Поуже?

— Дальше напротив Грона долина у́же. Хотя бы у Бацуха.

— А где он, Бацух?

Нашли Бацух. Сверили по компасу.

— Так! — Капитан указал на юго-восток.

— Ну и порядочный крюк! — засомневался Тачич.

— Да, зато долина там уже.

Капитан определил направление. Сосчитал хребты.

— По пути будет деревня. Как это читается? Ну-ка, Курчик!

— Яраба.

— Вот как, Яраба.

И началось скольжение вниз по склону. Ноги дрожали. Кто там увяз в сугробах? Спускались, тормозили пятками. Съезжали на спинах, потом опять окунулись во мглу, в белый мрак. В нем и натолкнулись на лесную полосу. А за ней — на избу лесорубов. Настоящее пристанище с крышей, стенами, печкой, первое с того дня, как они отправились в этот марш жизни и смерти. Здесь, около горячей печи, обвешанной портянками, они и провели первую ночь на погронской стороне.

А в следующую ночь постелила им сено на амбарном чердаке Яраба, первая деревня на их пути к свободе. Наевшись хлеба с теплым молоком у тамошнего сапожника, починившего им и башмаки, вышли они в пургу под небо, обремененное снежными тучами.

Они пересекали долины и хребты, долгими часами спускались и поднимались в гору, пока не набрели над Бацухом на покинутую хату.

Печь, постель, тепло. Уснули, не сняв одежды и обуви.