Ломая печати

Но еще лучше было после завтрака. Тогда они садились на лавочку, разбирали винтовки, чистили, смазывали, протягивали через ствол тряпочку на шпагате, снова собирали винтовки и упражнялись с ними. Потом к ним пришел с нижнего конца села другой солдат, видимо, старше их, потому что все построились в шеренгу, вытянулись в струнку, а он кричал на них. Когда Владо рассказывал об этом дома, отец объяснил ему, что этот солдат ни на кого не кричал, а командовал, отдавал приказы, потому что он их командир.

Обычно Владо сидел в саду и глаз не спускал с французов. С утра и до полудня он слушал, как командует ими этот их командир: «Garde à vous! Alignement! À droite, droite! À gauche, gauche! Demi — tour, à droite! Portez arme! Reposez arme! Repos!»[11] Он слушал и на другой день, да и не только слушал, а произносил одновременно с командиром его приказы, так что в обед, когда они угостили его миской ароматного супа, он повторил им все эти команды: «Garde à . . . . . . . . Repos!» Они так смеялись, что один даже подавился, и им пришлось постучать его по спине. На следующий день, когда у них был перерыв, они стали что-то говорить командиру, указывая на Владо. Тот позвал его и что-то сказал. Владо не понял, но Рене и все остальные стали подсказывать ему: «Garde à… À gauche, gauche…» Он понял. Они хотят, чтобы он произнес их команды, как вчера за обедом. Но ведь вчера он сказал просто так и только им, друзьям, которым носил воду для бритья. А при их командире? От страха у него часто забилось сердце. Но Рене ободряюще подмигивал ему и сделал знак рукой, чтоб он не боялся. Тогда он вдохнул поглубже и начал звонким, чистым голосом: «Garde à vous!.. Repos!»

Командир наморщил лоб, хлопнул себя по ляжкам, долго и с удовольствием смеялся, потом подошел к Владо, похлопал его по плечу и что-то сказал — показал ему, чтобы он сел с ними обедать. В тот день они ему позволили сидеть с ними и вечером около сарая на расстеленном на земле одеяле и смотреть, как они играют в домино.

— Ну, отметили они тебя, — похвалил его отец, когда вечером Владо рассказал обо всем, — хорошие они ребята. Да, а кстати, как будет по-французски «смирно», «направо»? Ну-ка, попробуй!

Владо повторил все, чему научился.

— Garde à vous! Alignement! À droite, droite…

— Здорово, Владко, и впрямь здорово, — одобрительно сказал отец, — учись знай? Правду говорит пословица: сколько языков знаешь, столько раз ты человек. Мне-то учиться не довелось.

На следующий день на гумно прибежали русские партизаны. Они совсем запыхались, бегом взбираясь на берег ручья.

— Французы! — кричали они. — Слушайте! Париж ваш освободили! Радистка Надя это слышала! Своими ушами!

Но французы не понимали.

— Париж! Frei![12] Свободен! Понимаешь?

Но французы и теперь не поняли. Пришлось послать за переводчиком. Он прибежал, придерживая очки. Он уже знал эту весть, слышал сам и выпалил им все одним духом.

У каждого народа свой, присущий лишь ему способ выражения самых искренних чувств и самых сложных глубин его сути, это как бы инструмент, настроенный в гармонии с его душой.

И то, что в тот день творилось в Склабине, село и его гости видели впервые.

Французы, улыбаясь до ушей, ликовали, кричали, обнимались, хлопали друг друга по спине, а когда наобнимались досыта, принялись обнимать сельчан, русских и всех, кто сюда прибежал.

— Мама! — целовали они Кучмову. — Париж! Париж!

— Господи! Надо скорей что-то приготовить! — воскликнула мама.

Она побежала на кухню замесить тесто на пироги. Как-то раз она испекла пироги с повидлом, так французы прямо пальчики облизали. А сейчас? У них такое торжество! Как тут не угостить!

На гумне у Кучмовых стало черно от людей. Они хлопали французов по плечу, поздравляли, кричали и замолчали, только когда явился старый лесник Зурьянь. В первую мировую войну он воевал где-то вместе с французами, запомнил несколько слов и выучил «Марсельезу». И жену научил, а теперь они пришли спеть ее гостям, окаменевшим от изумления. Французы стояли неподвижно, безмолвные. Но потом присоединились к леснику и его жене, песня взметнулась мощно и уверенно, у людей запершило в горле, заблестели глаза. Тут, на краю света, высоко в горах, в забытой богом долине, звучал французский гимн!

Их гордость. Их честь. Их символ.

Кто знает, как долго стояли бы они там, если б не сосед Кучмовых. Он был известный пьянчуга и не гнушался ничем, что можно было пить. Сейчас у него была причина праздновать: ведь Париж — это Париж, а не просто какой-то город, и раз его освободили — это причина осушить стаканчик-другой.

— Отчего бы нам не выпить, все мы свои люди, — размахивал он руками, непременно желая поцеловаться с каждым.