Ломая печати

Это всегда подкрадывается само собой. Накатывает внезапно. Неизвестно откуда. И как бы я ни противился, как бы ни пытался это преодолеть — я снова на войне. Она бушует вокруг, бьет в виски. Сердце вот-вот вырвется из-под ребер, вены набухают, голова раскалывается.

Мне знакомы эти предупреждающие сигналы. Из укрытия подсознания выходят живые и мертвые. Это их время. Офицеры командуют. Солдаты наступают. Снаряды свистят. Пахнет горелым маслом. Артиллеристы тащат пушки. Неповоротливые танки выплевывают огонь. Раненые царапают ногтями землю. Умирающие мучаются в последних судорогах.

И тут в дверь врывается он. Бледный, словно после инфаркта, лоб покрыт каплями пота, в глазах безумие, в пыли с головы до ног, форма изорвана. Падает на скамейку и всхлипывает: «Майор, у меня не осталось ни одного офицера!» — «Что? Ни одного офицера?» — шипит майор…

…Майор бежит, размахивая пистолетом, и хрипит, задыхаясь: «Бегом! Рассыпаться цепочкой! Поручики Томази, Пупе, за мной!» Он хрипит, его еле слышно, потому что вокруг извергается вулкан, словно в этот проклятый карьер бьют все громы и молнии света, но у майора все еще пистолет над головой, и я лечу за ним, надо мной свистит свинец, а тот, кто передо мной, несет пэтээрку, подгоняет: «Давай, Шофертатра, нажми, черт возьми, шевелись!» Но чей это голос? Это ведь не майор! А, это тот, к которому меня послали, я у него второй номер, а то, что впереди, вовсе не Дубна Скала, Ваг и каменоломня, а луга, поля, вербы и та проклятая дыра, где мне изрешетили «татру» и убили, швабы-скоты, Галечку-отца. Да, оно самое, это поганое село, ну погодите, чтоб вам ни дна ни покрышки, я вам покажу, где раки зимуют! Смотрите-ка, а капитан все еще тут и кричит что-то по-французски. Но швабов мы отсюда выкурим. Это как пить дать. Вокруг мчатся французы, но не те, которые стояли насмерть в каменоломне, а новички из Дубницы, они ни винтовку держать не умеют, ни маскироваться, только кричат: «Вперед! Вперед!» Справа, там русские, издали их слышно — гул как прибой, а слева словаки… а меня направили почему-то к французам…

— Что вы меня хватаете? Что вы меня душите? Это я-то сумасшедший? Ах вы! Ох, какая боль! Перестаньте, я не ранен и не сумасшедший! Что вы со мной делаете? Ведь вы задушите меня! Я еле дышу. Ой!

— Тише! — трясет меня чья-то рука.

— Ну-ну! Тише! — ласково говорит мне чей-то голос.

И в эту минуту я чувствую, как мне нужен этот голос, как нужна мне эта рука.

Я весь в холодном поту. И не могу ни пошевельнуться, ни повернуться. Белье прилипло. Из груди со свистом вырывается какое-то сипенье — прямо паровой каток. Сердце стучит как колокол. А рука! Ох, эта рука! Как сломанная.

— Ты опять воевал, да? — в спальне загорается свет.

Что я отвечу ей на это? Если б и хотел, не могу. Язык, прилипший к нёбу, не издал бы ни звука.

— Где это было сегодня? — спрашивает жена.

Я не могу произнести ни слова. Лишь прикрываю глаза.

В самом деле, где это сегодня было? Всюду и нигде. Там и здесь. Сплошная бессмыслица. Так и в другие разы. Но только сейчас я вдобавок ударил руку о ночной столик и чуть не разбил лампу. Что тут скажешь?

Да и в конце концов за эти годы, за эти бессонные ночи я повторил ей все тысячу раз.