Ломая печати

Они помогли мне добраться до самой Жилины. Как раз, когда все началось. Стрельба. Немцы, тревоги, мобилизация; я явился в казармы. Меня определили в часть. Командовал нами надпоручик Дилик. Мне дали винтовку. В первый раз в жизни я держал в руках оружие. Мы куда-то шли маршем, потом нам приказали идти на Райец, преградить немцам путь в долину. Мы взорвали мост, зарылись в землю, появились немцы. Мы скосили их из укрытия. Там я впервые понюхал пороху. Другие немцы нас обошли, и мы отступили. Та деревня называлась Вишневе. Мы залегли в лесу. Утром мы выглянули и не поверили своим глазам — дорога заполнена немецкими бронетранспортерами и солдатами, которые поджигали дома. «Вперед!» — скомандовал надпоручик, и мы выскочили из леса. Но теперь немцы косили нас. Да, война не всем по зубам! Первый раз в жизни я был в таком бою, где и мертвые и раненые, и убегал от немцев; мне и до сегодняшнего дня стыдно за это. Наших там осталось человек пятьдесят, а немцы потеряли танк с экипажем.

Тогда нам сообщили, что Жилина пала и бои идут у Стречно. Но на нашем участке немцы не продвинулись ни на пядь. Ночью разразилась гроза. Я стоял в карауле. Блеснула молния, и в ее свете я увидел двух немцев. Что они там делали, как туда попали — и посейчас не знаю. Но на войне случаются самые непонятные вещи. Мы увидели их, а они нас. И мы выстрелили друг в друга. Я целился хорошо. И один солдат упал. Выкрикнул только «а-а-х» или что-то вроде, словно сломался — и нет его. Второй исчез. Я весь дрожал; когда надпоручик увидел, в каком я состоянии, он приказал:

— Поедешь с легкоранеными через Мартинские полонины в Турец. Тем более что ты чех, а тут у нас одни словаки; ты должен где-нибудь доложиться, лучше всего в штабе в Мартине.

Так я попал в Турец — и прямо в Склабиню. Там суматоха, все вверх ногами, докладывать было некому, мне только сказали: «Винтовка у тебя есть, патроны тоже, вот и хорошо. Ступай к суворовцам». Определили меня, не успел я и оглянуться, а уже приказ: построиться, и на грузовых машинах айда к Дубной Скале. И там я увидел французов. Их командира, офицеров, которые погибли, солдат и «татру». У меня даже сердце подпрыгнуло. Я не верил собственным глазам. Превосходная тридцатка, мечта каждого таксиста, прочная, надежная, шестиместная, кузов толщиной в полтора миллиметра, двадцать четыре лошадиные силы. Она стояла перед каменоломней. Остравский номер, капот открыт, и в моторе кто-то копается. Потом он сел за руль и пытался завести мотор. Машина никак не реагировала. И так это повторилось несколько раз. Абсолютно ясный случай. Ток был, но он шел только в распределитель. Надо было посмотреть, не повреждена ли изоляция приводного кабеля или там замыкание прерывателя, но этот человек делал явно не то. Я не удержался и подошел. Предложил ему: «Можно взглянуть?» Он поднял голову и забормотал что-то, наверняка не по-словацки и не по-чешски. Ну, тогда я ему повторю, подумал я, может, он из-за этой стрельбы и взрывов не понял. И он что-то мне проворчал, но теперь было ясно — это француз. А я по-французски ни бум-бум! Единственный язык, на котором я говорю как по-чешски, это немецкий. Что ж, попытка не пытка, я попробовал объясниться по-немецки. И он ухватился. Говорил через пень колоду, но мы все же договорились. Говорю ему: это распределитель. Он не понял, но пустил меня к мотору. Я не ошибся. Дело было в изоляции. Не успел он насчитать до ста, как машина завелась.

— Ты специалист? — спросил он.

— Я выучился на механика. Работал на заводе.

— А машину водить умеешь?

— Еще как! — Сердце у меня забилось в надежде.

— Ну тогда подожди у машины. — Француз убежал в каменоломню, а через минуту вернулся. — Ты останешься у нас. Будешь водить эту машину.

С той минуты я стал шофером французов. У меня и флажок был на капоте. Восстание, война, обязанности поглотили меня целиком. С французами я ездил по их трассам и днем и ночью, на фронт, в разведку, в тыл, возил раненых; когда было надо, я мог погрузить и пятнадцать человек, шестерых на крышу. Меня посылали и с провиантом, и со снаряжением, боеприпасами, и иногда мне начинало казаться, что я что-то вроде «прислуги для всего», как говорят немцы, этакий Фигаро, «Шофертатра сюда, Шофертатра туда!». То кричит лейтенант Леман. Шофертатра! То приказывает сержант Ардитти. Шофертатра! Что-то требовал прапорщик Лефурк, на чем-то настаивал ротмистр Корнебуа. Что-то хотел отвезти Жихар. Сержант забил всю машину винтовками. «Шофертатра! Ну, давай! Слушай! Где ты пропадаешь? Поди сюда! Живо! Эй, Шофертатра!» Но все это не могло омрачить и малейшей тенью то огромное счастье, от которого у меня перехватывало дух, — я воевал против немцев, да еще за рулем «татры».