Лошадь над городом

Трофим снимал с петли горизонтальное, провисшее посередине тонкое бревно, оно под тяжестью груза, прикрепленного на другом его конце, приподнималось; возвращался в экипаж, и пролетка выкатывалась на пыльную дорогу. Та шла с небольшим подъемом и скоро выбегала к подножию огромного кургана. Неохватное, чернеющее, слабо освещенное заходящим солнцем пространство лежало вокруг. Там, где дорога, перевалив самую высокую точку, начинала соскальзывать вниз, пролетка останавливалась. Трофим бросал вожжи, лошадь, опустив голову, начинала щипать траву. Отец с матерью, ссадив детей, выходили на обочину. Впереди в темнеющем небе полосами лежали темные со светлыми прожилками облака. Тусклое малиновое солнце медленно опускалось в них, прорезало один ряд, второй и, наконец, прикасалось своим нижним краем к горизонту. Отец взволнованно говорил: «Смотрите, дети, запомните это чудо на всю жизнь!» — а мать каждый раз забирала в ладони и сжимала детские ручки. Солнце начинало плющиться, багроветь и, наконец, разделялось на две соединенные тонкой перевязкой части. Мать тихо вскрикивала. Части солнца быстро опускались за окоем, а на том месте, где только что был огонь, еще дрожало некоторое время яркое, светлое зарево. Потом и оно начинало гаснуть, подкрашенные снизу облака понемногу темнели и сливались с землей и небом, лошадь переставала щипать траву и, привычно подняв голову, ждала: наступало время возвращаться.

Прогулки эти как-то сразу и неожиданно прекратились, должно быть оттого что заболела мать. Она исчезла из памяти, потом Мария узнала — мать увезли в город и там она умерла. Смерть отца прошла тоже незамеченной: Мария в то время уже училась в городе, а когда пришло известие о его кончине, приехать не удалось.

Так они остались вдвоем с братом. Усадьба понемногу приходила в упадок, все попытки брата наладить хозяйство оказались неудачными. Деревня жила своей жизнью, бывшая барская усадьба — своей.

Университет, куда она поступила, поразил ее: как будто распахнулись двери и окна, которые были до того наглухо закрыты. И поразили не занятия в чинных с высокими потолками аудиториях, не наклонные, амфитеатром, ряды, на которых хмуро рассаживались, скрипели карандашами, гудели о чем-то бородатые студенты в тужурках и студентки в глухих платьях, с высоко подобранными волосами. Не лекции, когда где-то внизу у доски мечется всклокоченный молодой профессор и стремительно говорит: «таинственная сила мистицизма», или: «беспощадная логика киников», или: «безусловная категоричность христианства»... Нет, поразили ее вечера, когда собирались у кого-нибудь на квартире или в комнате, которую снимала студентка или студент, пили из медного пузатого самовара чай и спорили, спорили до хрипоты. Все участвовали в каких-то таинственных «кружках», ходили на собрания, о месте которых при Марии Гавриловне попервоначалу не упоминали. Двое или трое уже испытали высылку или тюрьму. Спорили об отношении к России и ее народу, и, хотя народ как-то был отделен в разговорах от них самих, говорили о нем в самой превосходной степени, не забывая никогда упомянуть о «своем долге перед ним». Для нее, Марии, как она поняла, это значило — после университета вернуться в Балочное, образовать там школу и учить детей.

Несколько раз приезжал брат Всеволод, приходил на эти чаепития, но в спорах не участвовал, хотя в университете Мария видела его с бородатым студентом, мрачным, с решительно сжатыми губами, в пенсне на цепочке.

— Корзунов. Один из тех... Участвовал в заговоре против губернатора. Говорят даже, ему поручали стрелять, — шептали подруги.

Вечерами Всеволод рассказывал: он теперь понял, хозяйствовать в деревне надо совсем по-другому. Нужны новые методы. В Европе фермеры уже начинают прислушиваться к ученым, в Америке переняли у туземцев и стали широко сажать кукурузу. Недопустимо, что жизнь в русской деревне на зиму замирает, что он уже все продумал, выписал семена сои и связался в городе с человеком, который обещал доставить ему станок катать зимой пимы — обувь, которая, безусловно, найдет при наших снегопадах и морозах спрос.

Весной она сдала сессию, сдала неожиданно для себя очень хорошо, даже профессор, тот самый, что читал о киниках и Канте, выслушав ее ответ про французское Просвещение, ласково тронул руку и сказал: «Вот именно, с таким чувством!», но тут же отошел и никогда больше, встречая в коридорах, не заговаривал, а только отвечал на поклон.

Прежде чем ехать летом на каникулы в Балочное, она всякий раз шла гулять на берег реки. Великая река текла, огибая кирпичные, с зубцами стены и кирпичные круглые башни с островерхими крышами, около самой воды лежала выброшенная на берег барка, сквозь проломленные борта и кривые, держащие их брусья были видны заливной низкий берег, густая, начавшая желтеть трава и какие-то голенастые высокие птицы, разгуливающие в ней.