Лошадь над городом

Колесо вращалось. Сутырин обошел телегу кругом, протянул было руку, поймал предостерегающий Степанов взгляд, мысленно согласился с предостережением и пальцы убрал.

— Были только что ученые, — вежливо сообщил Степан и, полагая, что узнать это паратовскому руководителю будет приятно, добавил: — Сказали, что это феномен, загадка природы.

— А объяснили они, в чем дело?

— Хотели найти моторчик или привод. К сожалению, ничего не нашли.

Пармен еще раз обошел вокруг телеги, шумно втянул с детства знакомый, теперь полузабытый аромат сухого дерева, колесной мази, железа, крякнул и уже совсем недовольно еще раз спросил:

— Так что они все-таки говорят?

— Говорят, что движение без приложения посторонней силы нереально, — объяснил Степан. — Что такое движение противоречит законам.

— Ага, а колесо вращается.

— Вечный двигатель невозможен, — говоря как бы за уехавшую комиссию, объяснил директор музея.

— А он перед нами, — сказал председатель. — Уехали. Ну, ничего, я с них спрошу. Они у меня попрыгают.

Тяжела не только шапка Мономаха, тяжела и шапка председателя облисполкома.

Все равно ему, Пармену, отвечать и за незавершенное строительство двух школ, и за плохое снабжение в новом микрорайоне, и за сгоревший клуб, и за то, что ведущая актриса драмтеатра сбежала в Волгоград с тамошним тенором. «Отвечу и за вечный двигатель», — решил он, похлопал по плечу Степана Петровича (вежливый, но явно толковый директор ему понравился) и, выйдя со двора прямо на улицу, направился к «Волге». Мотор работал, автомобиль легко взял с места и увез председателя.

Уже подъезжая к Паратову, вырвалась машина на магистраль, связывающую столицу с югом, помчалась по белому асфальту, вместе с ним вылетела на речной обрыв. Широко и сине засветилась внизу великая река. Было здесь одно любимое место у председателя, где любил он посидеть, подумать. Остановил у него машину, крутой узкой тропкой влез на висящую над обрывом скалу, прозванную в народе почему-то Разбойничьим утесом.

Собственно, и не утес был это вовсе, а так, просто холм. Обвалилась в незапамятные времена половина его, подмытая водой, обнажились слои белого известняка, мела. Любил сидеть здесь Сутырин на плоской, словно примятой вершине, сглаженной дождем и ветрами. Что за простор! На три стороны раскинулась речная долина, выкатилась бегущая с севера широкая стальная лента воды, могучим узлом сплелись два изгиба. Сужаясь, исчезает река за поворотом, а внизу — с ветровым свистом — бесконечные, нет им конца и краю, заливаемые в разлив весенней водою луга. Течет за горизонт пойма, едва заметно шевелятся в ней обдуваемые сухим, с Урала пришедшим воздухом травы, словно далекие волны неторопливо ползут по ней. Подивишься, изумленно выдохнешь, а когда, постояв, начнешь бродить, непременно наткнешься на присыпанные слабой пылью кирпичи. Откуда они? Поднимешь, пощелкаешь ногтем — чистый, высокого тона звон. Да и цвет кирпича, если потереть рукавом, тронуть мокрым, смоченным в слюне пальцем, необычный — темно-красный, цвета затухающего пламени, такого пламени, когда нет уже в нем силы, когда опускается оно, меркнет, мешается с синими угарными язычками. Странный цвет, — думал каждый раз Пармен. Ни дожди, ни ветры не сумели повредить кирпичу, не отковырнуть, резки грани, гладка поверхность, цел камень. Какой безымянный мастер в какие года слепил его из глины, закалил в огне? Кто и когда занес его сюда, для какой надобности?

Недвижима внизу река, шевелит ветер, клонит травы, тихо шепчет придавленный ветром к земле степной шиповник. Нет ответа. Подержав в руке, бережно клал каждый раз Сутырин кирпич назад, в траву.

Вот и на этот раз, постояв, словно нехотя сошел каменистой тропинкой Пармен к машине, тронулась та с места, поднялись из-за горизонта первые дымы и трубы, первые крыши — его город.