Лошадь над городом

О, великое таинство людей, образовавших круг! Не в заставленных металлическими больничными стеллажами и сияющими морозной эмалью электроникой кабинетах проводили большую часть своего рабочего времени двимовцы. Напрасно целый день надрывались телефоны, бесшумно загорались и гасли разноцветные лампочки на пультах, напрямую соединенных с другими городами, — сотрудники, как правило, были не здесь. Лестничные площадки, закоулки около туалетов, уютные холлы, которыми кончались коридоры, — вот места, где бурлила мысль и где обсуждались важнейшие вопросы. Именно здесь спорили об отсутствии границы между голубым Пикассо и розовым, обсуждали новые марки автомобилей «Волво» и «Лейланд», а также вероятные даты жизни Будды. Прослеживали влияние итальянского маньеризма на немецкую живопись семнадцатого века и немецкого автомобилестроения на Швецию. Тут можно было почерпнуть сведения о даосизме, о философских взглядах Ауробиндро Гхоша, — о форкамерном зажигании и о безрамных кузовах с лонжеронами. Говорили о технике Ороско, о значении слова «катарсис», о деревянной скульптуре Перми и о правомерности применения математической статистики для определения износа шин. Тут между десятью затяжками люди узнавали больше, чем за годы пребывания в институте. Непонятная и парадоксальная страсть выплескивать свои знания не на страницы тетрадей, которые завхоз выдавал всем сотрудникам для написания плановых работ, а просто так, перед случайными слушателями, господствовала здесь. И напрасно потом листали страницы знатоки даосизма и «розового» Пикассо, разыскивая в своих тетрадях парадоксальные объяснения и блестящие выводы, так необходимые для написания отчета по теме, — увы! — конец полугодия приближался, и каждый раз лакуны в тетрадях наспех заполнялись случайными, наскоро переписанными из чужих книг фразами. Трудно, ох как трудно вести научную работу в отмеренные суровым распорядком дня часы! И грезились сотрудникам секторов ровные дорожки афинского сада, по которым, едва слышно хрустя песком, много веков назад разгуливали люди в белых хитонах, ведя между собой неторопливые беседы, гуляли и ничего не писали в коленкоровых гнусного вида тетрадях и не правили ночами труды, отпечатанные машинистками на листках, которые еще надо пронумеровать и снабдить примечаниями.

— Что мешает научной работе? — спросил однажды безымянный остроумец, специализировавшийся на занзибарской поэзии. — И наука и работа.

Так и остался этот афоризм без автора, потому что остров добровольно присоединился к Танганьике, образовав новое государство Танзанию, тему ликвидировали и остроумцу пришлось отправиться в другие города искать себе место.

Но в последнее время темой кулуарных разговоров стал симпозиум. Со всех концов страны должны были съехаться в Паратов специалисты по развитию литературы и специалисты по фургонам, седанам и багги. Да что — страны! Одних иностранных гостей ожидалось около сотни. И вспыхивали на лестничных площадках споры, обсуждались варианты, делался расклад, кому даст выступать Виктория Георгиевна, а кому определит только слушать. Плавал синий, похожий на щупальца глубоководного кальмара дым, образовывал в воздухе восклицательные и вопросительные знаки. Что — кому?

— Ну вот, Песьякова и Глиняного опять не видно, — произнес, выдыхая, один из завсегдатаев площадки. — Как вернулись из Посошанска, так от Виктории и не вылазят. Неужели программку симпозиума подрабатывают? А может, песочит она их?

— Конечно, программку, — отозвался второй. — И песочит.

Оба были не правы.

Лампа, которая висела над столом директора «Двима», была закрыта снизу разноцветным стеклом, и от этого лучи, которые она бросала на лица стоящих перед столом, были желтые, зеленые и синие.

— Но как же оно может вертеться? — в сотый раз спрашивала Виктория Георгиевна вернувшихся из Посошанска сотрудников.

— Особый сорт смазки, — обреченно, и тоже в который раз, повторил, отступая и потому желтея лицом, Глиняный. — Если допустить, что этот Матушкин достал в Японии особое масло с очень низким коэффициентом трения...

— Ну, откуда Япония? — возмутилась Виктория Георгиевна. — А вы что думаете? — обратилась она к зеленому Песьякову.

— Теория относительности, — предположил тот. — Эйнштейн.

— Безусловно. Моллюск отсчета, — директор даже привстала, отчего Песьяков и Глиняный отпрянули от стола и стали синими.

— Понимаете, — взмолился автомобилист. — Телега. Ни одной металлической части. Сработана полсотни лет тому назад. Какая в ней может быть техника? Где можно спрятать аккумулятор, привод? Простая телега!

— А что этот Матушкин?

— Жулик! — поторопился Песьяков, но его товарищ, уловив настроение директора, его не поддержал.

— Обыкновенный растерявшийся человек. На шарлатана не похож. Мы с ним обсудили все.

И онеще раз повторил, как они битый час дежурили около проклятого экипажа. Мало того, вспомнил и эпизод, о котором сперва решил умолчать — как пытался остановить колесо и что из этого получилось.