Лошадь над городом

Учеников приходило когда шесть, когда восемь душ, дети рассаживались на лавки за низкие, неумело сделанные плотником для них столы. Столы все были одинаковые — одним по пояс, других из-за столов едва видно. Учили сразу кто буквы, кто уже слоги... «Та — ня мы — ла ру — ки». Каждый, водя пальцем, бормотал про себя. Потом откладывали в сторону буквари и книги, доставали из мешочков самодельные с крышечками чернильницы. Мария Гавриловна обходила столы, аккуратно наливала всем понемногу из большой, пачкающей пальцы фиолетовой бутылки. Доставали ручки с железными перьями и начинали, склонив набок головы и дергая бумагу, выводить в тетрадках то же: «мыла руки» и слова про лондонскую собаку, спасающую людей на пожаре.

— Мария Гавриловна, а почему в рассказах все более про далекие страны, а? Наверное, про деревню нашу нельзя, — спрашивал самый развитой Петро, Петрушка, десяти лет, единственный в классе, кто за год научился свободно писать и читать.

Мария Гавриловна кивает. И верно, один рассказ, который сегодня читали, про акулу и про корвет, плававший в далеком океане, второй — про Лондон.

— Видишь ли, — медленно начинает она, — во-первых, чтение должно насыщать любознательность, а мир велик, и все, что делается на белом свете, знать надо. А во-вторых, и про нашу деревню уже написано, ну не совсем про нашу... Сделайте перерыв, положите перья, я почитаю...

Она достает из портфеля потрепанный, знакомый с детства томик и читает историю станционного смотрителя Самсона Вырина.

— А ты почему не слушаешь? — вдруг спрашивает она, заметив, что лобастый, с красными глазами Степка посреди чтения широко, во весь рот зевает. — Что, тебе не интересно?

— Неинтересно, — равнодушно соглашается тот, и Мария Гавриловна, в который раз глядя на него, чувствует острую обиду.

Иногда посреди зимы налетал северный холодный ветер. Он сдувал с дороги снег, а поверх черных, до каменной твердости замерзших бугров и неровностей вытягивал длинные стремительные белые нити. Снег летел, ударяя в меховые боты, в колени, в портфель, Мария Гавриловна, наклоняясь, шла навстречу ему, пряча лицо за муфтой, локтями прижимая к бокам шубенку, шла по дороге, дойдя до школы, сворачивала, по колено в снегу пробиралась к дверям и, только откинув щеколду и толкнув дверь, понимала, что занятий не будет, никто не пришел. За дверью стыла комната, белой горой безучастно и мертво лежала холодная печь, на стеклах голубела наледь. Мария Гавриловна садилась на краешек скамьи и долго, уперев взгляд в черное устье печи, ждала. Однажды дверь позади нее заскрипела, она обернулась — в дверном проеме стоял Петро.

— Боже мой, как же ты дошел? У тебя руки все синие. А лицо, лицо... Иди скорее сюда, будем тереть нос!

В тот день они просидели до вечера, ничего не писали и даже читали очень мало, а все разговаривали.

— Я, может, ишшо в город учиться пойду, — хвастливо повторял Петро, а Мария Гавриловна, испуганно слушая, как все громче набирает голос и силу ветер, отвечала:

— Конечно, конечно, тебе надо учиться.

«Будет таким же учителем в такой же избе, с такими — же, как Степка, учениками... Боже мой, боже мой, да нужно ли все это, да не обман ли, не красивые ли разговоры, которыми мы тешим себя в юности?..»

Ближе к весне в школу стали ходить еще меньше — наваливалось лето, торопила, не отпускала в каждом дворе работа. Марии Гавриловне приходилось зани маться то с двумя, а то и с одним учеником. Кое-как закончила год.

В мае Всеволод поехал в город, обещал забежать в университет. Вернулся возбужденный: покушение на губернатора все-таки состоялось и в нем оказались замешаны некоторые лица, чьи фамилии Марии Гавриловне знакомы.

— А как Корзунов? — осторожно спросила она, и сердце сладко и тревожно забилось. — Как твой вечный студент?

— Ах, он! Да ведь я же про него не сказал. Самое главное забыл. Ну, Корзунов, Корзунов, недаром я всегда им восхищался.

— Что-то случилось? Скажи, ведь, правда, случилось?